III. БЕССМЕРТИЕ (1/1)

Пётр словно раздвоился. Он писал донесение начальнику жандармского поста — и утаивал обнаруженные им зацепки; пуще прежнего лебезил перед Соколовским — и круглые сутки просиживал в участке, чтобы быть поближе к молодым патриотам; душа у него болела — но он с хладнокровием исследователя мысленно вспарывал живот молодому патриоту, как явлению, и пытался понять, из чего он сделан. Петру казалось, что они и сами не знали, что их так много, — что они поняли это, только попав сюда, в лапы предателей и палачей. Он решил, что их как минимум две группы, условно он разделил их ?по территориальному признаку?: струнный оркестр из городского клуба и рудник Первомайский. Надо сказать, что в руднике проживал и погибший директор клуба; возможно, его диверсантами были те, кого взяли по доносу. Внутри этих двух больших групп между ними было множество других связей — школьных, дружеских и рабочих.Пётр не знал, что будет дальше. Вернее, знал, но боялся об этом думать. Списки были составлены, истязания прекратились. Начальник жандармерии ждал указаний из Луганского гестапо: среди задержанных комсомольцев Красной Шахты могли оказаться ещё более опасные враги оккупационного режима, которые находятся в розыске. Пётр ночевал в участке, как будто боялся пропустить что-то важное.Однажды вечером ему послышались странные звуки. В дежурке, как обычно, играли в карты, но Пётр слышал что-то ещё. Дежурный показал пальцем в коридор, ведущий в тюремное крыло. Там, действительно, шумели. Подходя ближе, он разобрал брань ночного караульного:— Замолчи, слышь! А то такого леща задам, не посмотрю, что девка.Шатрова пела.— И кто его знает, на что намекает, на что намекает… — лилось по коридору.— А ну, замолчи, кому говорю!Караульный тыкал в горизонтальный зазор между досками двери стволом винтовки.— Что здесь? — спросил Пётр.— Да вот одна, распелась на ночь глядя, — пожаловался караульный.Пение смолкло; в щели появился глаз, зыркнул на Петра и пропал.— Слышь, Петро, постой, пока я сбегаю. Покурить охота на воздухе, мочи нет.— Иди.Караульный оставил винтовку и убежал. Пока Пётр стоял, прислонившись спиной к стене напротив женской камеры, где содержалась Шатрова, глаз появлялся в щели ещё несколько раз. Потом девушка встала у двери и проговорила, как бы ни к кому не обращаясь:— Хлопец-хлопец. Хлопец ты, хлопец… Хлопец ты или холопец?Из камеры донеслись смешки.Пётр подошёл и продолжительное время смотрел в глаза, блестевшие в темноте, как чёрные камни.— Передай записку в мужскую камеру, — сказала Шатрова.— В какую? — спросил он.— В соседнюю, — она подняла кисть к глазам, два раза потыкала пальцем влево, а потом просунула в щель свёрнутую трубочкой бумажку.— Кому?— Разберутся.Пётр взял записку и спрятал её в ладони. Вернувшись в кабинет, он её развернул и прочёл три слова: ?Рыжий, спасибо за васильки?. Слова были начертаны химическим карандашом на обрывке оккупационной газеты. Он прочёл их несколько раз и ничего не понял. Он, конечно, не помнил, сидят ли в той камере рыжие, но там сидел Тербацевич. Но он был русый. Озадаченный, Пётр сунул записку в нагрудный карман.Одиннадцатого января арестовали целую группу девушек, проживавших в руднике Первомайский. Пётр не понял, как это случилось, а Макаров не желал перед ним объясняться. Это было повторение кошмара: девушки были комсомолками, учились в одной школе, знали друг друга и схваченных несколько дней назад парней-первомайцев. На этот раз дознаватели работали без особого даже усердия, а Макаров и Соколовский быстро потеряли к допросу интерес, но невыносимый девчоночий плач ещё долго звенел у Петра в ушах. Вечером, когда он остался один, он не сразу сообразил, что сидит в тишине. Сначала ему показалось, что лопнули барабанные перепонки, но потом раздался стук в дверь.Возникшая в двери голова дежурного доложила:— Там это, арестант на допрос просится.— Кто?— Так из партизан. Тербацевич.Арестант сидел на табурете и разглядывал специального помощника. Наверное, он готовился ко встрече с Соколовским или Макаровым, и теперь не знал, что говорить. Одежда на нём висела, кожа была бледной и одновременно землистой от грязи и побуревших гематом.— Виктор, — представился он, но руки не подал.— Пётр, — сказал помощник. Подумав, протянул папиросы и дал прикурить.С минуту курили молча.— Нас повесят?— Кого — нас?Он спросил без всякой задней мысли, но Виктор, видно, подумал, что из него продолжают вытягивать фамилии; Пётр сам не ожидал, что заговорит, как настоящий следователь, будет плести из слов ловушки. Опять помолчали.— Да, — сказал, наконец, Пётр.— Тогда чего вы ждёте? Вешать, так вешать…Голубые глаза смотрели печально, но не с тоскою смертника, а лишь немного разочарованно, взросло. Пётр дивился, глядя, как буднично он курит, — как прижмуривает, затягиваясь, один глаз, чтобы защититься от дыма, — а сам уже столько дней не живёт, ждёт смерти. Уж поверь, Пётр знал, что это такое.— А ты что, торопишься? — сердито и немного уязвлённо спросил он. — Повесить всегда успеют.Пётр был всего на два года старше Виктора, но считал его зелёным юнцом. В своих мысленных копаниях в мозгу и сердце молодых патриотов он пришёл к выводу, что наиболее вероятной причиной их отваги была неопытность, незнание жизни, если не сказать глупость. Вот и сейчас он решил, что спокойствие Виктора объясняется тем, что он просто не верит, н_е п_о_н_и_м_а_е_т, что его могут убить, что у людей, его соотечественников, поднимется на это рука. Я тоже был таким. Романтиком. С принципами. Верил в честное слово. Вся эта чепуха отвалилась, как только я понюхал реальной жизни — как только меня сунули мордой в грязь реальной жизни! И знаешь, чтобы там уцелеть, надо хитрить, ловчить и выкручиваться. Ты этого не поймёшь, пока не столкнёшься с проблемами посерьёзней, чем были…Пётр замолчал. Перед ним сидел человек, который в дни безвременья, когда все пали на колени и отвели глаза, вывесил на своей школе флаг и принял за это смертные муки. И это Пётр ещё не знал, что Виктора тоже сунули мордой в реальную жизнь в партизанском отряде и разрушили все его наивные иллюзии. Много лет спустя он прочёл об этом в архивах, и ему в утешение остались лишь мысли, что некоторые люди способны лучше переносить боль, чем другие.— Девчонки, которых сегодня пытали… Кто такие?— Первомайские. Вздох. Затем:— Хотя бы их отпустите. Они ничего не знают. — Мы тоже ни черта не знаем, — раздумчиво сказал Пётр. — Может, в этом и беда.Ему очень хотелось сказать ?они?, — ?они ни черта не знают?, — но он удержался, не посмел. — Если я расскажу, вы отпустите ребят?— Кого именно? — он опять за собой не уследил.Виктор усмехнулся.— Да всех. Хоть и не хочу тебе в этом признаваться, но мы и правда ничего не сделали.Поразмыслив, Пётр сказал:— Мы ждём отмашки от гестапо. Они проверяют списки по своим каким-то каналам или что-то в этом духе. Поэтому вас не вешают. Возможно, они решат, что кого-то надо отправить на доследование, а кого-то... — Пётр замялся, но всё же сказал: — отпустят.Теперь задумался Виктор. Выждав немного, Пётр начал его подталкивать:— Я сам составлял донесение для гестапо. В протоколах чёрт ногу сломит. — И тут же добавил, чтоб Виктор не надеялся понапрасну: — Но вам это не поможет. Макарову лишь бы народу побольше сдать.Он поморщился, вспоминая ужас последних дней. И снова бессильная злоба к тупым старательным людям поднялась у него в душе. Он глядел на Виктора, ища у него поддержки, но тот сидел молча, словно не сам явился среди ночи в кабинет следователя. — Точно известно про флаг, — сердито стал объяснять Пётр, непонятно кого упрекая. — Но исполнителей мы не поймали. Была листовка, но она сгорела. Ещё есть донос на первомайцев, но парень говорит всё, что от него хотят услышать. Путается в показаниях. Подозреваю, что он со страху всё это затеял. Боялся угодить под гребёнку и решил опередить события. Тут все с ума посходили.Странный это был разговор. Когда Виктор поднял глаза, Пётр готов был поклясться, что ненавидит себя и фашистов, и сделает всё, что Виктор ему скажет. Он был готов хоть сейчас идти к партизанам или через линию фронта, чтобы сообщить нашим о бедственном положении юных подпольщиков и возглавить вооружённое нападение на участок. Но потом Виктор опустил голову и стал смотреть на свои руки.И тогда Пётр понял, что нужно сказать.— Расскажи, что вы сделали. Чего не сделали. Может, хотя бы девчонок удастся спасти.Когда они решили, что будут бороться, первым делом стали искать оружие и способы связаться с партизанами. Им был нужен руководитель, ведь они даже не знали, где фронт и кто побеждает. Собирали слухи. Люди болтали, что партизаны то где-то здесь, то где-то там. Ребята ходили на поиски, да всё безуспешно. С оружием тоже было туго. Повыбрали, словно грибы в погожий день. Потом он встретил… — тут Виктор запнулся, — товарища. У него была рация. Это была реальная возможность связаться с нашими, попросить совета, оружия, наладить полноценную подпольную борьбу! Но с рацией ничего не вышло. Тот гад, который её хранил, куда-то смылся, и неизвестно куда дел аппаратуру… Они вывесили флаг, чтобы не падать духом.Чем дальше Виктор рассказывал, тем больше загорался, говорил всё с большим увлечением, но под конец — уже как-то ожесточённо, горько. Это была самая прекрасная и трагическая история о борьбе человека, юного человека, за его человеческое достоинство из всех, что я слышал.— А что стало с радистом?— Выживет, я надеюсь. Дождётся наших. Мы никому не сказали, что он радист, потому что он единственный реально рисковал жизнью, если бы кто-нибудь проболтался или донёс. Его бы сразу в гестапо замучили.— Это вы спалили биржу?Виктор рассмеялся.— Вот этого не знаю. Может, и правда кто-то из наших. Дураки всё-таки, и дисциплины не было никакой. Уж очень бездействие угнетало… — Потом добавил со вздохом: — Почтовый грузовик мы, конечно, по глупости растащили. Всё в бой рвались.В общем и целом, то, что рассказал о подполье Виктор, совпало с его, Петра, собственными умозаключениями. Они остались одни. И не было в округе никаких партизан.На прощание он спросил:— А зачем вы всё-таки повесили флаг? Я не видел здесь ни одного человека, которому это было бы нужно.— Если ты чего-то не видишь, это не значит, что его нет, — ответил Виктор.— Нет, ты мне ответь серьёзно. Зачем? Кому и что вы хотели этим доказать?— Себе, — сказал Виктор. — Что мы есть.Пётр удивился и обрадовался, когда на следующий день никто из торчавших ночью в участке полицейских не донёс Макарову о его разговоре с Виктором. Следователь зашёл, взять телегу — собрался по делу в посёлок Красношахтинский, лежавший в пятнадцати километрах от города. Пётр не мог поверить в такую удачу. Кое-как выслушав наставления, он проводил Макарова и сел строчить ходатайство начальнику жандармского поста. Он писал, что тюрьма переполнена, и в камерах антисанитария. У задержанных, особенно женщин, участились обмороки, тошнота и сердечная слабость, а полицейские не справляются с вывозом нечистот. Он просил разрешения выпустить хотя бы человек тридцать, стариков и женщин, которых держат по пустяковым делам или без веских на то оснований. Список он составлял долго и тщательно.Макаров вернулся утром следующего дня. Узнав, что в его отсутствие ничего из ряда вон не происходило, а Соколовский всё ещё отлёживается после бурной ночи, следователь ушёл домой, поесть и отоспаться. Он был доволен собой и жизнью. Пётр, веря в успех саботажа, с минуты на минуту ждал визита начальника жандармерии.Впервые за долгое время его как будто отпустило, и он почти уже без страха стал думать о приближении фронта. Ну а вдруг, думал он. Вдруг наши подоспеют, а эти — не успеют. И потом, должны же быть на свете вменяемые люди, хоть даже и в гестапо. С Макаровым и Соколовским всё ясно: они боятся наших и хотят отступить вместе с немцами — любых врагов найдут, лишь бы хозяева не бросили их на произвол судьбы. Но ведь самим-то немцам должно быть понятно, что эти мальчишки и девчонки, которых столько дней истязали в тюрьме, не нанесли им никакого существенного вреда. Им должно быть это понятно!В эти два дня, что продолжалось затишье, робкая надежда Петра переросла в пугливую уверенность. А на третий в Красную Шахту приехал человек из гестапо. Пётр понятия не имел, что это значит, но довольные лица начальства предвещали недоброе. Вечером собрались в кабинете Соколовского. Гестаповец с переводчиком расположились за столом, а Макаров и Соколовский почтительно сидели на стульях. Пётр стоял в углу, навострив уши.— Я вижу, что допросы проведены неумело, — сказал гестаповец. — Дело явно раздуто и в таком виде выглядит сомнительно. Уважаемому начальнику жандармского поста надо было сразу взять под контроль допрос связного диверсантов. — Виноват, господин криминалькомиссар, — признал жандарм. — По-хорошему, дело надо доследовать, и желательно — иными методами. Однако военная обстановка не позволяет нам этого сделать, совершенно нет времени. Полагаю, все понимают, что сейчас есть заботы важнее. Все понимали.— Вы, господа, — гестаповец посмотрел на следователей, — не доделали дело. В это сложное время, когда есть заботы важнее, вы фактически попросили меня приехать и доделать дело за вас. Я могу это сделать. Я могу грамотно провести допрос и решить, кто передо мной — диверсант, подпольщик или хулиган. Попрошу вести протокол.— Кого желаете допросить? — спросил Макаров.Пёреводчик перевёл и принялся ворошить бумаги.— Ну, например... Он задумался, глядя в записи.— Тербацевича! — выпалил Пётр.— Да, Тербацевич… — сказал переводчик. — Руководитель оркестра.Гестаповец кивнул.— Я приведу, — сказал Пётр и, быстро, чтобы его не перехватили, вышел из кабинета.По коридору шагали друг за другом. На полпути Пётр остановился, и на него наскочил конвойный.— Ты чего?— Проходи, — процедил Пётр, давая дорогу.— Не положено…— Проходи!Поравнявшись с Виктором, Пётр на ходу зашептал:— Сейчас всё решится. Ничего не было, флаг — шутка. Стой на своём, и никто не погибнет.Появление подпольщика не вызвало в немцах никакого интереса; едва ли взглянув на Виктора, гестаповец заговорил о чём-то с переводчиком. Переводчик прокашлялся и обратился к следователям:— Германии как никогда нужны верные люди, и господин криминалькомиссар предлагает вам здесь и сейчас задуматься о своей судьбе. Верность можно выражать по-разному. Можно биться за фюрера на фронтах, а можно наводить новый порядок на освобождённых территориях. И хотя оба варианта равно достойны, полагаю, все понимают между ними разницу.Это все прекрасно понимали.— Второй вариант потребует особого доверия, и задачи перед вами будут стоять особые, но при этом и защита, и привилегии будут соответствующими. Всё зависит от вас. После многозначительной паузы начали допрос. Сперва пошли стандартные уточняющие вопросы: ?Вас зовут Тербацевич Виктор??. Да. ?Тысяча девятьсот двадцать четвертого года рождения, белорус??. Да. ?Живёте по такому-то адресу??. Да. ?С двадцать второго декабря по первое января этого года служили руководителем струнного оркестра при клубе шахты номер один-бис??. Да.Пётр глядел на Виктора с тревогой. Тот стоял, упираясь взглядом в пол, и отвечал каким-то мёртвым голосом.— Это вы вывесили красный флаг на крыше школы имени Ворошилова в ночь на седьмое ноября?Здесь он помолчал. Потом повторил:— Да.— Как мы поняли из протоколов допросов, вам помогали ваши друзья, и это была спланированная акция. Так?Пётр, стоя в двух шагах от Виктора, с напряжением всех своих сил жёг подпольщика глазами, но тот ничего не чувствовал, не замечал.— Нет нужды запираться, — миролюбиво сказал переводчик. — В этих протоколах уже всё есть. Будьте благоразумны, облегчите себе участь. Итак, это была спланированная акция?— Да, — сказал Виктор глухо.— Сколько людей в ней участвовало?Тут он впервые поднял глаза и посмотрел на гестаповцев.— Много.— Как много?— Мы уже сбились со счёта.Переводчик улыбнулся.— Хотите сказать, целая организация?— Целая армия.— Понятно. У этой организации есть название?Немцы смотрели ему в лицо с нескрываемым любопытством.— Молодая гвардия, — сказал Виктор.— Фамилии! — в полной тишине рявкнул Соколовский.Меньше чем через час его унесли в камеру. Кровь текла даже с кончиков пальцев. Гестаповец вышел из кабинета, всем своим видом выражая крайнюю брезгливость.— Так что делать-то? — глуповато спросил Соколовский.— Поступайте, как считаете нужным, — ответил переводчик.На другой вечер накануне казни полицейским выдали по бутылке водки. Пётр пил вместе со всеми, пил и плакал. К шахте их везли, когда уже стемнело. От хмеля, качки, от того, что в глаза ему попеременно входили то чернота, то далёкие огни звёзд, Петр перестал понимать, где верх, где низ, и ему казалось, что не идёт он, а тяжко ползёт, ползёт куда-то, то вверх, то вниз, ударяясь о землю ступнями, коленями и грудью. К шурфу выводили по трое, целились с трёх шагов. В первый раз кто-то крикнул:— Братцы! Разве мы не русские люди?Пётр упал ничком и закрыл руками уши. К нему наклонились, пытались поставить на ноги, затем потащили волоком и забросили в грузовик. Он пил ещё несколько дней. Когда очнулся, по привычке приплёлся в участок. В кабинете за столом Макарова сидел юрист из горуправы; тепло улыбнулся, поздоровался, однако, смущенный одичалым видом специального помощника, решил больше не заговаривать. Пётр сел в свой угол и замер. Неожиданно появился начальник жандармерии с переводчиком и захотел осматривать камеры. Юрист взял списки, повёл, Петра повлекло следом. Распахивали двери, юрист называл фамилии арестантов и кратко объяснял за что взяли, и почему всё ещё сидят; продвигались быстро. В женской камере почти никого не осталось, в глаза бросилась сгорбленная фигурка у стены. Девушка сидела на полу, обняв руками колени; при звуках голоса она повернула к вошедшим голову — на чумазом, заострившемся лице сверкнули синие глаза. Выслушав справку, начальник жандармского поста сокрушённо покачал головой и с сильным акцентом сказал по-русски:— Не понимаю, что такая молодая женщина делает в тюрьме.Шатрова стремительно подошла к немцу.— Я молодая партизанка, понимаешь, гад?Пётр медленно повернулся, миновал тюремный коридор, оделся, вышел из участка и пошёл прочь из города.