1 часть (1/1)

На один миллион тонн добытого угляприходится одна человеческая жизнь.13/12/1951Альберта самоотверженно бушевала, когда редкий канадец переставал уважать ее законы. Ее благословенная земля вмиг отказывалась его, чаще всего приезжего из дальних стран, носить на себе, и любая вода из глубокого источника вдруг становилась для него горькой. Опадал кленовый лист природного милосердия. Редким, незваным канадцем оказался однажды и тот человек, с чьей легкой руки в 1893 году один за другим в Блэквуд-Пайнс наплодились рудники и алчность промышленной компании осадила девственные покровы.Карма долго шла за ним по пятам, но до того, как достать виновника в запертом кабинете, ей пришлось сразить всех из его многочисленных подручных; всех, кто прямо, в отличие от самого Джефферсона Брэгга, касался уничтожения и оскорбления богатых на олово глубин. Рука правосудия на этот раз была холодной, как канадский ледник, белой, как пики гор, и костлявой, как руки давно погребенных и забытых. Только в пылу мести она становилась горячей, и под нее могли попасть даже невинные души?— природа бывает несправедливой, когда пренебрегают ее волей.Глазами воронов она понуро глядела теперь на те буйства, которые попустила. Выжидала последние часы перед отмщением, которое откладывала пять десятков лет. Уши холмов и опушек давно иссохлись, оглохшие от ужаса добычи, и затлели от вибраций. На горе больше не жили создания, уважавшие Великого Духа, на горе природа Альберты видела следы их жестоких преследователей. Вороны через слово могли услышать только их короткие перепалки или резкие окрики, когда человеческая речь не перебивалась шумом рабочих механизмов и ржавым гулом старой техники.Но перенесемся ближе, чем мог бы увидеть обыкновенный ворон. Со свистом пролетая между косыми досками, прямо внутрь деревянного сарая, поражающего своей величиной и ужасающего своим состоянием, ветер сквозил, лизал лебедки, проскакивал через подъемные краны и бурые шестеренки, заглядывал в недра пыльных и грязных цехов. Тут жили и работали утомленные, такие же грязные люди.Руками предков этих людей была приручена подлая технология, освоен варварский метод обогатиться, выкрав и приумножив природные дары, им не предназначенные. Раз за разом звон их грубых орудий сменялся стоном пронзенного подземелья?— подземной выработки на их сухом варварском наречии. Когда шахтеры дырявили Блэквуд, гора почти по-человечески противилась, беспомощная, беззащитная: вздыхала, плакала потопами, пытаясь уничтожить водяную мельницу, качающую жизнь у подземных источников, давала паразиту-чудовищу внутри нее отпор. Разве что не кровоточила. И потом больно ударяла обидчика вторжениями лавы, подбитием всех, какие находила, шатких установок в сердцевине своего нутра. В чужом порицании такого метода люди не нуждались?— то и дело сама природа наказывала неблагодарные, тянущиеся к ней руки.Иногда стонам Блэквуда подпевали сами рудники: гора безбожно ломала крепи, выживая все инородное из своего тела, и остервенело скрежетали заржавевшие опоры. Это пугало лесогонов, как пугало и взрывников (особенно взрывников!), но ничто не могло выдавить человека из каменного организма, пока тому человеку сулили богатство часы пусть и изнурительного, но не напрасного труда.На поверхности, устроившись прямо на снегу, между стволами, вагонетками и сталью рельс, где не дул никакой ветер и приятная температура держалась на тепле генератора, устроили перекус несколько старателей. Только бог ведал, вернулись они с утренней вахты или пробудились ко времени вечерней: они весь день выглядели одинаково усталыми, одинаково замаранными, не могли отдохнуть ночью и засыпали в лаве, чтобы потом, когда организм уймется, проснуться с распаханным складками лицом. Они ели жадно, как будто кто-то собирался отнимать их пищу?— никого в округе не было,?— и торопились, как будто ланч стыл?— ничего подобного, та скудная еда с самого вечера томилась в холодных боксах из гнутого металла. Рабочая одежда их, сейчас скрытая под куртками, была пестрой, в солнечную погоду выглядела даже нарядно, хоть и совсем не свежо: разных оттенков фланелевые рубахи и джинсовый комбинезон в пятнах и заплатках. С худых мужских плеч постоянно спадали длинные его лямки, а плотных работников они, похоже, норовили прижать пониже к земле. Под выцветшей рубашкой могла еще обнаружиться майка, но обычно даже отъявленные доходяги не успевали критически подмерзнуть за шесть часов смены в этом дрожащем аду. На том кончался весь лоск их заурядного быта.Обсуждали многое. У кого-то кто-то умер, у кого-то был праздник (из самых любимых?— получение жалованья, задержанного на продолжительное время), некоторые с ломтиком хлеба и флягой воды отмечали чей-то скорый отъезд то в Штаты, то в соседние города, не такие крохотные, как Вейн, но такие веселые, как какая-нибудь Калгари. Особо трепливые, языкастые парни принимались хвалиться любовницами сразу после того, как доставали термос и съедали добрую половину ланча.—?А шпарит, как шпарит! Хера тухлого я там ее пойму, все равно, но а что церемониться…—?А все студентки такие, я тебе говорил.—?…латынь потому что не наш язык, он мертвый, а чего нам говорить на мертвом? Наш язык?— тело. И видели бы вы ее кливера... Ах, если так судить, то ваше бабье немое.—?Хорохоришься. Ни в какое сравнение с Мэриэн.—?А ты вот что на носу себе заруби: в следующий раз будешь спорить без ее снимков, я просто потеряю к тебе уважение.—?Да чтоб тебя…?Штучка что надо?,?— с придыханием шептал, а потом громко чавкал увалень Мартин, за компанию обсуждая горячую подружку насыпщика. Да, горячую... Он, двадцатилетний, не самый красивый, да к тому же недалекого ума, мало что знал о любовницах, но зато догадывался, что сейчас ему точно нужен кто-то горячий, чтобы пригреться, забыть о том, что идет канадский декабрь. Не мог только понять, к чему красавицам изучение латыни.Иногда измученному слуху казалось, что кто-то кричал. Тогда все: и молодые парни, и спокойные старики?— нерешительно и робко озирались, чувствуя себя овцами, оставшимися на поле без овчарок-покровительниц. Но то шумели уродливые механизмы и отчаянно скрипели вагонетки, и только изредка в симфонию пробивались пронзительные голоса птиц. Поодаль, под крышей сортировочного сарая, невидимый как для обедающих напарников, так и для летающих вокруг чибисов и недосягаемый для ветра, маячил сутулый работяга. В отличие от половины тех, кто находился внизу, он был одет в грязную (по идее, белую) рубашку совсем простого покроя и сверху накинутый потертый пиджак. Воротник-стойка чернел от пыли и пота, но застегнут был до самой верхней пуговицы, над ним же краснела полоска кожи на сдавленной шее. И несмотря на ожидаемую усталость, от которой у нормального человека уже бы дрожали колени, этот шахтер почти торжественно и слегка непринужденно таскался с ведрами, полными сухих тряпок, обтирал ленты, штурмовал зорким взглядом лебедки, решался браться за ювелирную работу, пальцами ковыряясь где-то в районе открученных гаек. Занимался он, правда, чаще всего не своим делом, но был от зари до зари неожиданно бодр на вид и отлично осознавал всю возложенную на него ответственность?—?и даже больше. Вместе с ней на его плечи давили все безумные тяжести, что он ежедневно носил на себе, заставляя остальных удивляться его примечательной физической силе каждый раз как в первый, когда начиналось его схождение вниз по стволу. Сумки со взрывчаткой, сверла, рамы, каждая по фунтов так двадцать, замки и инструменты. Но, что важно не меньше, он отменно ладил с отрядом парней-взрывников. То был проходчик.Поворачиваясь к предполагаемому наблюдателю боком, он демонстрировал горделивый, наполовину арабский профиль: с крупными губами, точеным подбородком и горбатым орлиным носом, который ему сломали в ходе давнего и уже забытого мордобоя. Глаза, блестящие, черные, смотрели всегда глубже, чем просто в душу,?— лезли в человека так, что выворачивали его мир наизнанку, а оттого любому было страшно чувствовать на себе его долгие взгляды. Но сам по себе проходчик был безобиден, хотя очень и очень нескромен. Однако, казалось бы, куда уж ему? Он был совсем не во вкусе своих ровесниц, а для молодух имел слишком много морщин в уголках глаз и на высоком лбу. Иногда он все-таки прятал свое лицо, угловатое, грубое и в застарелых рубцах. Более гладкая его сторона, а в то же время и основательнее закрытая полосками пластырей, нежно лоснилась на солнце под покрытием из темного солнечного лака?— под той популярной меткой трудоспособного и трудолюбивого человека, приобретенной им задаром не далее чем минувшим летом, где-то в Южной Америке. Ни безопасный бритвенный станок, подаренный женой однажды, ни вымученная осторожность движений, к которой он безуспешно пытался себя приучить, не спасали от царапин во время бритья, мелких и не очень, которые как будто нарочно пытались покрыть собой слой трофейного загара. Чудным образом каждый раз, как он принимался за это дело, в руки вселялся тремор?— и оставлял его всего в собственной крови. Щеки быстро заживали, все зарастало щетиной, а потом круг повторялся снова. И это его еще не видели во времена, когда в ходу была опаска.Вытерев пот с висков своей зеленой твидовой кепкой, работяга словесно и совсем развязно пришпорил рыжего сортировщика угля, стоявшего рядом, спиной повернутого к деревянной высокой балке. Тот был еще развязнее первого, покуда прохлаждался, пуская из своего рта то жар горячего дыхания, то змейки табачного чернющего дыма в противный и морозный, кусающий за скулы воздух. Вовсе не сортировал уголь, как от него ожидалось. И курящий олух этот, отказавшийся работать, вдруг начал подстегивать проходчика в ответ.Холодно было, очень холодно. Зимы долгие, мороз острозубый, как будто плотоядный, объял Скалистые горы и лежащие по бокам провинции. Небольшие оконца пропускали не только свет, но и ветер, а у шахтеров, выходивших из клети наружу, уже в надшахтное предприятие, даже в солнечную погоду мерзли уши, хотя только что их взмокшая шея горела, как после марафонского бега. Особенно холодно было молодцу из Англии, который англичанином вовсе не являлся. Постоянный напарник мог только догадываться о его происхождении, судя по странному акценту, прожигающему взгляду восточных глаз (по нему проходчика уже узнавал и читатель) и взрывному, отнюдь не северному нраву?— с ним молодец в Альберте стал чужим среди своих. И несмотря на то, что догадываться, предполагать и судить мог весь отряд, четкого ответа мужчина почему-то никогда не давал. В этом могло быть виновато его подспудное желание как можно дольше оставаться предметом всяческих бесед.Так или иначе, происходил наш новый знакомый из английского рода постоянно служащих, проворных, сильных людей: через каждые два колена шел какой-нибудь генерал. Никто не скажет точно, что за нации они были на самом деле, пока через каждые пять колен новорожденные солдаты и их отцы меняли страну, но бо?льшую путаницу вносило в основном любвеобилие всех мужчин рода, а не их стремление искать и странствовать без остановки. Но опустим все подробности: в последнем отпрыске этой семьи схлестнулась кровь янычар, кочевников, европейских колонизаторов и американских жертв тех же колонизаторов. Сейчас холодно их потомку было нестерпимо. Эта же его наполовину теплолюбивая кровь начала забастовку. Молодец смачно, звучно и нескромно выругался в лицо рыжего лоботряса-ливерпульца?— так в салунах плевали в урны жеваным табаком?— и в ответ уже ожидал контратаку.Ругань на морозе распарила обоих, прекратили они ее только с первым ударом?— коренастый смуглый мужчина первым не вытерпел, лихо замахнулся огромной, страшной рукой, сжатой в кулак, и повалил второго на ленту конвейера с лениво текущими по ней углем и камнем. Закачалась лампа над их головами, скрипнула вся конструкция, но мало кто из остального отряда заметил потасовку посреди летящего перед лицами столпа снежинок. Те, кто заметил, сразу догадались, что дерется проходчик Саймон Харви Абель.—?Кончай курить,?— прохрипел он, натягивая кепку набок, на жесткую щетину из черных выбритых волос,?— смолишь одну за другой.Добавил еще: ?И даже не вздумай внизу?, отбирая у рыжего папироску. Отработай тот столько в газовых шахтах, сразу бы сожрал ее самолично, пока другие не засунули ее в одно известное место.Многие могли бы уже на этом эпизоде догадаться, что в нем прочно засела и с годами укрепилась сильнейшая неприязнь к курению, сигаретам и к курящим людям в частности. И они бы оказались правы. Слишком болезненно он воспринимал малейший намек на сигаретный дым на территории шахты, а чего говорить о том, что бы с ним случилось, обнаружь он его под землей. По правде сказать, до этого ни разу не доходило, оно было попросту невозможно (а если возможно, то горняки втихую от проходчика прикуривали от троллеи при помощи газет и выходили сухими из воды), и Саймон был уверен в каждом своем товарище, как были уверены в них бригадиры,?— однако, к сожалению, не очень многое в обеспечении безопасности зависело от простых рабочих. Частично ответственность лежала на различного рода природных заскоках, частично всё держалось на совести большого начальства. Другая история, что начальство было бессовестно.Вернемся к Абелю. Не стоит думать, что он многое себе позволял или что безусловно каждый преклонял колено перед его авторитетом. Все было совершенно не так однозначно, хотя иногда простой проходчик откровенно перебарщивал. Но спорить с ним или с Коллеттом, или вовсе с Уотерхаусом (тот удалой перец сидел на коммутаторе и тоже, по существу, не имел над шахтерами никакой власти, однако все от него почему-то зависели) было всё равно что убеждать ирландца вступить в британскую армию?— безрассудно и опасно, да и вообще себе дороже. И все-таки кое-кто мог поставить искусственного канадца, не терпящего курева, на место. У всякого на этом богом проклятом предприятии были слабые места, а конкретно у Абеля?— изысканно подпорченная самим его здоровьем медкнижка. До сумасшествия доходила его паника по поводу своего зрения каждый раз, как он задумывался о том, что скоро все вскроется. Уже долго он работал на этом руднике, порядочное число лет, взятых из его тридцати двух, было отдано скотской пахоте, и на эти деньги, добываемые потом, он обеспечивал семью. Но всё могло пойти прахом, если бы о новорожденной проблеме не умолчали знающие, не подвернулась удача, а Абель не выучил наизусть все буквы с таблицы Снеллена.Незадолго до этого некоего Чарли (условно) вывели на поверхность?— производственная травма. А травма значит урезанное жалованье, урезанный авторитет, урезанное практически всё. И это Чарли (по-прежнему условно) еще должен радоваться, что не сократили насовсем. И такой, как Саймон, с легкостью мог бы представить себя на его месте. Инспекция, грозящая выдворить вон, еженощно являлась ему во снах и выступала причиной каждого нервного вздоха; его счастье, что Северо-западная горнодобывающая компания знать не знала, что такое инспекция, и очень ее не приветствовала на своих рудниках.—?Во дела,?— прокаркал огромный кучерявый канадец (настоящий!) с розовыми щеками и багровой шеей и вышел, грудь колесом, из тени штольни. В нем не чувствовалось ни нотки дружелюбия, даже густые пыльные усы, когда он говорил, как-то агрессивно кривились поверх кривой верхней губы. Саймон вдохнул и подавился тем вдохом, потому что успел предсказать себе размер нагоняя, однако ничего особенно страшного не последовало.—?Я понимаю, мол, техника у нас такая, что кататься на ней можно, как на карусели, но смена вечерняя вас ждать не будет. Ты, поди, барабан еще расшатал.—?Да ленту не задел почти, что вы в самом деле.—?А то я не вижу,?— хохотнул усатый, а угрожающий прокурорский тон тотчас сменился на милость подвыпившего, раздобревшего отца.Абель мигом подобрал товарища с ровной, теперь уже почти вручную утрамбованной кучи рудной крошки, пожал ему руку и простенько, по-мужски, с ним обнялся. Ливерпулец зла не держал?— он был как младший брат, а Саймон?— старший, потому их братская перепалка легко забылась, даже не успев завертеться. Так и должно происходить в слаженном коллективе, так они и жили: а кто из шахтеров в опасности сможет положиться на того, кого презирает? Лицо после удара толком не болело, ничего, парнишка схватывал и покрепче, когда, по пояс раздетый, искал денег на подпольном призовом ринге. Заслужил.—?Ну, ты понял меня,?— каркнул мастер-взрывник Саймону, тот глазами передал слова Фрэнсису-ливерпульцу, последний кивнул обоим. На том и порешили.Парнишка был очевидно младше и Саймона, и усатого, крепко сбитого взрывника в мягкой шляпе (того звали Гилберт Брустер, по деду Нед, так что никто на самом деле не называл его Гилберт), да не только по возрасту, но и по статусу, а потому понимал, что ему должно беспрекословно их слушаться, пока с сортировки он не перейдет на более приличное, более опасное дело, мужское. Тогда и до уважения недалеко доработаться! А пока он трудился под строгим надзором мистера Абеля, да и то временно?— сегодня тот между своими собственными сменами заменял старину-наставника Купера, у которого скоро рожала жена.Перед тем как выйти, Брустер сделал чуть ли не почтительный реверанс в сторону своего начальства одной острой фразой о разгильдяйстве сотоварищей. Но быстро исправился, упомянув призрачно скользящую возможность в ближайшее время обогатиться по полной?— по его мнению это должно было вмиг превратить в энтузиазм всё разочарование рабочих, которые давно почувствовали, что волна успеха золотодобычи уже сто лет как протекла между их пальцев. Но, опять же по мнению старого горняка, всего-то и нужно было, чтобы выйти на поверхность миллионером, просто повысить рабочую норму.—?Дудки! —?вскричал Фрэнсис в плотно закрытую дверь. —?Ищи работничков!Саймон, промолчавший на это, не сразу узнал Фрэнсиса, мечтавшего доработаться хотя бы до стволового?— до того самого человека в шахте, которого вошло в привычку коллективно и во весь голос ненавидеть за превратно работающий лифт.—?Сам-то веришь, о чем он брешет? —?не прошло и трех секунд, как он обратился к деликатно саботажничающему Абелю. Последний не знал, что ответить, поскольку с одной стороны был согласен, но с другой… Ему нужны были любые деньги. Он не мог выбирать, потому покупался на любую, даже фантазийную надежду разбогатеть. Еще несколько спусков, говорил он себе, и можно будет проститься с долгами и выплатой страховки.—?Спроси мой табель. На нем не числилось ни копейки за февраль,?— считаясь с молодостью Фрэнсиса, Саймон удержался от выговора и, что сам не ожидал, отнесся к нему с редким снисхождением. А чтобы угладить момент, по-братски позаимствовал ему почву для ругательств на большого начальника. Милосердие отщепенца, который ничем не мог помочь другому, бунтующему отщепенцу. Это надо было видеть.Рыжий понимающе, из сочувствия к старшему напарнику сберег разгромную реплику. Но его глупое лицо вытянулось, чтобы затем снова сжаться в гримаске насмешки.—?И ты все ещё на их стороне. А чего стоит бастовать?—?А меня никто не угнетает, чтобы мне бастовать. Следи за собой?— ты у меня когда-нибудь договоришься.—?А-а… —?затянул Фрэнсис, у которого за эту гласную на лице уже расплылась широкая улыбка,?— я все понял. Тут либо ты угнетешь, либо тебя.—?Угнету, угнещ… Ух ты, бля. Пошел отсюда,?— все так же по-братски (хотя Фрэнсис, чья улыбка успела растаять, в этом уже начинал сомневаться) договорил Абель и сам сошел с лестницы, переступил на другую и направился куда-то к вагонеткам и рельсам, к напарникам, которые ждали начала своей смены внизу.Еще издали он услышал, что такое там обсуждается. Травили настолько сальные анекдоты, что шахта еще неделю смогла бы продержаться на слепленных из них свечках. Какой-то удалец делился жалобами о том, как долго не виделся с семьей. Флоренс, Мэри, Лора, Агнес, Мардж?— так много женских имен вдруг располосили тишину лежащего вокруг шахты леса! Саймон остро вслушался в гул разговоров, чтобы надолго запомнить это искреннее, мужское восхищение своими женщинами, да и вообще мирской жизнью, далекой от жизни в Блэквуд-Пайнс.И сам вспомнил свою жену?— высокую, стройную, резкую женщину. То, как она смотрит, то, во что одевается. Он ведь ее толком не любил, да и она, чего скрывать, его тоже. Но брак был выгоден обоим, даже несмотря на зубоскаливших родственников с обеих сторон. ?Ребенок бандитов, шлюха, распутная девка, бог знает, какая грязная кровь в ней течет?,?— говорили одни. Другие честно отвечали: ?Бастард нищего ободранца?. Но Саймон Абель и Жюстина Бентанкур, оба взрослые люди, пошли на этот шаг без оглядки на реакцию окружения, потому что им обоим была нужна совсем не любовь: Жюстин, к примеру, просто интересовала возможность прекратить осуждение со стороны соседей. И сейчас, на секунду опечалившись обо всем том, что осталось во многих тысячах миль отсюда, Саймон понимал, что даже этой взбалмошной ночной бабочки (его отец не преувеличивал) ему не хватает около себя.Чей-то приятный голос начал вдруг во всеуслышанье декламировать присланное одному из шахтеров письмо. Ничего особенного в нем не было, но адресату завидовали бездетные и, вслушиваясь в речь чтеца, молча кивали усатые великовозрастные отцы. Молодежь, по одухотворенным глазам было понятно, впитывала опись чужого жизненного опыта, чтобы к тому же стремиться. А Саймон просто слушал, слушал и глазами искал счастливца.Вроде как, Лиззи. Или, может, Луиза. Не так важно,?— Абель просто не расслышал,?— главное, что дочь. Дочь, которая будет ждать тебя дома с долгой вахты и которая поцелует тебя в щеку за любую однодолларовую безделушку. И она есть у того взрывника, который выглядит только чуть постарше своего напарника-проходчика. При первом упоминании Луизы внутри Саймона что-то неприятно скакнуло вверх. Он не придал никакого значения этому чувству, решив, возможно, что разберется с ним много позже, но точно не сейчас. Однако густые черные брови, не спрашивая, съехались к глубокой переносице, заблестели от пота, скатившегося со сморщенного лба. Это выдало в мужчине немалую долю пережитого волнения, но никто вокруг не заподозрил неладного, а долго это не продлилось. Добровольно отдавшись в руки ностальгии по своему прошлому (он помнил: в нем было место для такого же ребенка однажды), что выпила, как промокашка, все до одной мысли о маленькой Луизе, он предпочел вспомнить и о своей собственной семье.?У меня ведь тоже…?, — задумался Саймон. По правде сказать, он так мало от них, остальных, отличался. Он возвращался к точно такой же гражданской жизни, когда снимал с себя рабочую рубаху, смывал в бане пыль и из радиевого старателя потихоньку превращался в женатого бывшего военного, освобождаясь от шахтерских повадок еще при спуске в кабинке фуникулера. Да, ему не писали письма, как другим, ланчи он готовил сам, да и половину года жил далеко от семьи, но близко к работе. С этой работой он совсем забыл про то, что будет ждать его дома, в Банфе, по его приезде.—?У меня тоже скоро родится сын,?— с толикой гордости за себя, за жену, за их общее дело выдал проходчик. —?Со дня на день. А может и с минуты на минуту.Круг почитателей-женолюбов взрывается поздравлениями, а Саймон, на удивление робкого смущения которого не видно под загаром на темных щеках, их тепло благодарит в то же мгновение. Это мгновение прекрасно, оно стоит многих смен работы, и сейчас, прямо перед шагом в опасность, искатели налаживают между собой фантастически крепкую связь.—?Ну, ребята, скоро ваш час,?— ободренный штейгер любовно треплет по плечу. Это еще не приказ, но тихое указание, рекомендация спешить и занимать свои места. Забой готов их принять, забой обещает быть гостеприимным к ночи. Но мало кто слушается, пока еще не все письма прочитаны вслух.Часы показывают пять вечера, а это значит, что куда-то далеко за горы уже собирается уходить солнце. Пройдут считанные минуты, прежде чем ночь упадет на северную землю. И шахтерам самим надо поторапливаться. Спустя час после захода они прячутся, подобно солнцу, забиваются в свои каменные норы, лезут в клети, быстро и шумно едут в самые глубины горы, чтобы продолжить громко и отважно ее бурить, а потом вывезти то, что так долго искали. И все понимают, что если ты никогда не был в шахте, о солнце ты не знаешь толком ничего.—?Шагай давай в нарядную.Теперь уже приказ.***Скоро поверхность сменилась на серые, прохладные внутренности Альберты, которые искатели уже облазили вдоль и поперек. Скоро Саймон забыл про вонючие керосиновые лампы, когда в руки взял свою, аккумуляторную. Темные выработки приветствуют его как родного?— успели заскучать. И этот гул голосов, шевеление мельчайших частиц, стук по породе, перешептывание с едкой пылью заставляют его сердце биться так же горячо, как любой из местных аппаратов.Все идет по плану, пока не происходит сам взрыв, который Абель и курирует. Взрывник?— Уильям с большими глазами?— встает с одного колена, на которое опустился перед взрывом, оборачивается через плечо и долго смотрит. Его чутье безошибочно, он предельно точен и он?— главный герой уже отыгранной пьесы. Но даже его природное чутье сама природа смогла бы переиграть.Все перестает идти по плану, когда забой и стена породы приходят в дрожащий, неистовый гнев. Гора, похоже, начинает движение, а поврежденные крепи и опоры?— о них всех предупреждал вездесущий Чарльз Скотт из ?Кленового листа?, которого никто не послушал,?— отказываются ей противиться.Нельзя было в тот момент посмотреть на Саймона без содрогания. Его грубые черты перекосились, а двинула их сущая гримаса ужаса, как у человека, столкнувшегося со своим первым по размерам страхом лицом к лицу. Взлетающее сердце погнало от себя кровь с новыми силами, и она зашумела в каждой саймоновской венке. Проявился клюв взбухших вен на его лбу, а шея, мокрая и раскаленная от недавней работы, оказалась сама по себе сдавлена узлами с бьющими внутри потоками крови — рысаками, которые никогда не устают. Мужчина стоял в нерешительности, переступая с одной ноги на другую, готовясь то ли бежать, то ли падать на сверкающие рельсы. Он напоминал теперь огромную черную гончую, замершую в напряженной стойке. Но по какой-то странной причине вместо смерти он думал о фотографии Луизы, последнем отпуске деда и удивительной и насмешливой своей судьбе.Во время Второй Мировой его дед Харви пропал без вести, затонув вместе с подводной лодкой. Седой, но статный и сильный как никто, Харви Абель никогда не думал, что волны его одолеют. И он, командир (в отличие от радиста-внука) внезапно пропадает со всех радаров вместе со своей субмариной; и ее, и его останки наследуют морские твари, водоросли и пушистый ил. Часто представляя, как над головой бравого воина схлопывается морская пучина, жадная до молодых костей, которым суждено быть обглоданными очаровательными рыбками, Саймон не раз приходил к выводу, что не хочет быть ни утопленным, ни в принципе погребенным заживо. Он только не учел, что в шахте с ним может произойти и то, и другое.Камень с потолка угодил в плечо Бейтсу (ах, это ему принадлежали огромные глаза Луизы!), предупредительно сошла пыль, а потом над ними, где-то высоко, что-то прогремело. Каждый знал, что обвал начинается сверху. Господи прости, только и успел подумать Саймон. В этот момент, он полагал, взрывник и его тонкое чутье на удивление крупно пролетели.