Часть 1 (1/1)

***?Слишком много ты думаешь о страшных вещах, Родион Романович; тебе бы пройтись да голову проветрить. Да хоть к Мейеровой стене сходи — там мальчик живёт, студент-чахоточник, не слыхал? А то и правда, сходи — может, остынешь да успокоишься немного: когда Смерть вот так тебе в глаза глядит, менее всего о ней думать хочется.?Родион бредет по улице, едва переставляя ноги, носками башмаков запинается о каждый поребрик. Пасмурное небо над головой клубится, хмурится, ветер ледяными лапами пробирается под поднятый воротник — и к самому сердцу, сковывает льдом ребра, легкие, дышать тяжело. Ему здесь всегда нелегко было — и всё равно он возвратился, едва только выпала возможность. Петербург — город сумасшедший, жестокий порой; однако же есть в нём как будто какая-то Мысль. Идея, загадка, тайна. Какое-никакое, а оправдание бессмысленному существованию.Родион вспоминает теплую улыбку да глаза добрые, беспокойные; Дмитрий Прокофьевич — человек удивительный, потому что хороший, потому что думает не о себе одном. Дмитрий Прокофьевич и слезы его терпел, и крики терпел, а вот молчание его встревожило — да ещё, может, небольшой пистолет в кармане серого пальто.Раскольников и правда о смерти думает много: о своей и чужой, о случайной и справедливой, о причинах и последствиях... Думать страшно, а не думать не можется — слишком она притягательна, слишком соблазнительно проста; слишком легко каждую мысль на себя обращает, словно привораживает; улыбается кокетливо пустыми глазницами, пальцем костлявым манит, пряча косу за спиной.Родиону пока ещё хватает сил не вестись на жуткое очарование; и всё-таки сейчас, сбивая пятки башмаков о мостовую, он словно бы ей навстречу шагает.Вся жизнь — только лишь путь к Смерти.Он замирает, зажмурившись, волосы стискивает в кулаках и почти пополам сгибается, кричит молча, тщетно пытаясь от собственных мыслей избавиться. Прохожие шарахаются, по дуге обходят.Он слепо делает ещё шаг, другой; врезается в чье-то плечо.— Поосторожнее!Визгливый голос возмущенно взрезает воздух — но Раскольникову это только на руку, словно петлю с шеи сдернули; он выпрямляется и глубокий вдох делает, и широко распахивает глаза.В них смотрит Смерть.Разумихин прав был: когда вот так, лицом к лицу — от неё только хочется сбежать скорее.Родион прячет руки в карманы, судорожно нащупывая пальцами успокаивающий холод курка, и остаётся на месте.Разглядывает пристально мальчишку жалкого.Он пожалуй что неприятен, хоть и одет чисто и причесан; однако же презрительные складки на худых щеках и поджатые бледные губы, и цепкая пронзительность черных холодных глаз, и мертвенно серая сухая кожа — общая картина скорее отталкивает.Раскольников жалость мешает пополам с каким-то странным отвращением, словно к мухе раздавленной, что уже мертва, но ещё сучит лапками.Юноша щерится злобно, тихо, яростно:— Что вы на меня так смотрите? Не смотрите так!Проходит мимо, плечом толкает; Родион, опомнившись, бросается за ним следом:— Постойте! Меня к вам... направили. Это ведь вы — Терентьев?— Кто направил?— Разумихин. Дмитрий Прокофьевич.Подозрительное и недовольное выражение мгновенно отпустило поджатые губы; злое лицо разгладилось. Теперь мальчик выглядел моложе и даже здоровее немного; когда бы не колкая закрытость, он мог сойти за вполне приветливого молодого человека, не лишенного некого своеобразного обаяния.— Хороший человек, — Ипполит коротко прищурился: — Мы с вами едва ли в четверть настолько же хороши.— Если бы в четверть... — Родион с сомнением качнул головой.Мальчик фыркнул, качнулся с носка на пятку, развернулся стремительно, бросив через плечо:— Ладно, Родион Романович, идём со мной.Раскольников поспешно догнал его, зашагал рядом; спросил тихо:— Вы меня знаете?— Как и половина сплетников Петербурга, — важно кивнул Ипполит. Вдруг скосил на Раскольникова внимательный взгляд, и выдохнул с едкой желчью в голосе: — Как можно такую новость оставить без внимания: в город вернулся... у б и й ц а.Родион почувствовал, как мучительная дрожь дробит позвоночник, но не позволил себе сбиться с шага.***Мальчишка оказался безжалостно жестоким, кусается бессильно, но больно; каленым железом откровенности проходится по каждой открытой ране — Родиону скулить хочется, иногда накричать, иногда ударить — впрочем, на чахоточного руку поднять он всё равно не может.Родион замечает — становится легче.Ипполит каждый гадкий нарыв вскрывает бесцеремонно, весь гной и всю грязь наружу вытаскивает, на свет. Ему это вроде игры, ему как будто нравится любоваться — не то чернотой души человеческой, не то самими страданиями глупого грешника. Родион его ненавидит за это немного.Ненавидит, но прощает.Ему за жадным мальчишеским любопытством видится отчаянное желание смертника: жить. Пожить хоть немного ещё, пусть чужой жизнью; почувствовать чужим сердцем, взглянуть чужими глазами.Родион снисхождению давно разучился, но ему — только ему — зачем-то позволяет.Потому что мальчик его своей бессмысленной жестокостью л е ч и т.Хлещет словами, как плетью, оставляет рубцы и шрамы, издевается и смеётся — хрипло каркая, захлебываясь кровавым кашлем.Родион в такие секунды о себе думать перестаёт совсем: осознание наваливается тяжким грузом на плечи.Мальчик ведь у м и р а е т с каждой секундой.— Опять вы не слушаете меня нисколько!Он из мыслей своих запутанных вырывается с трудом, обжигаясь о мрачный, капризный взгляд.Терентьев задыхается возмущенно, из кресла вскакивает, сверкая глазами черными. Обида, что внутри копилась долго — на весь мир, на несправедливость эту злорадную и на собственную слабость — наружу прорывается, он выплевывает фразы ядовито, метко, дыры пробивает в груди:— Вот вы с Библией своей носитесь, Родион Романович — а толку? Верите в Бога? Было бы во что верить! Ну а по мне, любая религия — сплошной обман, сами посудите: у вас грех за душой тяжелый, страшный; смертный грех! и вы с ним жить не умеете, не выносите; а всё-таки будете дальше жить.Ипполит выкрикивает слово за словом едко, колко, словно в радость ему порезы незажившие ковырять, словно такая вот жестокость ему — последнее счастье.— А у меня грехов нет, Родион Романович! Не успел, знаете ли, — он разводит руками костлявыми и усмехается недобро, черно?: — Но умру я всё равно куда раньше вас. Может, вообще уже завтра, или через неделю, или через месяц — но это крайнее. Как вам кажется, замечательно рассудил этот ваш Бог, да? По справедливости? Ну что же вы молчите!Он гостя за воротник пальто встряхивает — кажется, словно пощечин сейчас надаёт, но нет — лишь в глаза зеленые с бьющейся тоской вглядывается.Раскольников молчит.Он бы ответил, ему есть что сказать; он бы произнёс: ?А я ведь только благодаря вам дальше жить буду, господин Терентьев; вы сами, может, и не желая того, мне даровали искупление, смирению научили и терпению?.Но Ипполита такое признание взбесит, он знает точно; и потому взирает с немым сожалением на болезного мальчишку.Тот губы кривит и вдруг отталкивает его от себя стремительно:— Прочь идите, Родион Романович; я не люблю вас; вы мне положительно отвратительны.Раскольников, спотыкаясь, на ходу мотает шарф вокруг горла, затягивает слишком туго; замерев на пороге на миг, оборачивается:— Я буду за вас молиться, — шепчет искренне.Искренне — с благодарностью и страхом, с отвращением и терпкой жалостью. Он голос свой сам возненавидел в тот момент за эту искренность; и все же печали в нем было больше, чем ненависти.Когда поблизости человек обреченный, то так или иначе себя виноватым чувствуешь — просто за то, что тебе дан тот самый шанс, который у ближнего отнят.Родиону к чувству вины не привыкать, но даже ему не по себе делается: мерещится, будто худое тельце нелепо вздрагивает на прощание.***— Я пришёл у вас просить прощения.Ипполит является на третий день в его чердачную комнатку: стоит с трудом, едва не шатаясь, ещё бледнее и слабее прежнего, а единственной опорой — глазами черными в него вцепляется отчаянно.— Зря я прогнал вас тогда, Родион Романович; вот и Коля говорит, что зря — он так радовался, когда вы ко мне ходить стали, говорил, мне это на пользу... Не знаю, прав ли был.Он дышит хрипло и ладонь к груди прикладывает — Раскольников молча стул ему придвигает, приносит стакан воды; студент пьёт сухо, большими глотками, едва не захлебываясь. Отставляет стакан с глухим стуком, пальцы паучьи выкручивает, растягивает тишину, словно испытывая на прочность.— У меня сердце начало болеть, Родион Романович, — признается тихо, уставившись в сухие ладони. Поднимает растерянный взгляд: — Прежде никогда не болело — до встречи с вами, то есть, — а теперь то колет, то замирает, то стучит чаще, чем до?лжно, и я не знаю, это болезнь — или... другое что-то.У Раскольникова кончики пальцев колет. Он зачем-то видит, как мальчик дрожит — замёрз на промозглом ветру, пока топтался под окнами, не решаясь зайти в дом, — и внутри потребность неоправданная, дикая: прикоснуться. Отдать тепло. Согреть полумертвые руки, прозрачные плечи и белый лоб, отогнать гадину-Смерть ещё хоть ненадолго.— Да скажете вы что-нибудь или нет! — Ипполит срывается, ладонью по столу ударяет оглушительно громко. — Несчастный глупец, мне несколько недель осталось, а я к вам извиняться пришёл — зачем, господи? Видно, от болезни рассудком совсем тронулся... Ах, простите, — он успокаивается так же внезапно и снова дрожит, — простите мне эту злость, я всё время злюсь теперь...— Вы поверите, если я скажу вам, что злюсь не меньше?Раскольников, разомкнув уста, выдыхает хрипло; не в силах больше терпеть жжения в ладонях, худые пальцы перехватывает, сжимает крепко. Поднимает глаза цвета мутной тины — а в них яростное пламя бушует, беснуется, едва сдерживаемое.Ипполит за пляской огня следит, точно зачарованный.— А знаешь, Родион Романович, — облизнув сухие губы, рассказывает негромко: — Я тебя ещё тогда, с самого начала, решил презирать. Когда только новость в газетах появилась. Я думал — ну и дурак этот студент, не потому что убил — нет, это ладно, а почему признался-то? Дурак... Я к чему веду-то: я сейчас только, кажется, понял — почему.Раскольников вздрагивает, искры во взгляде отблескивают снопом, ярко и страшно.— Потому что ты человек, — выдыхает мальчик тоскливо, — а людям свойственно однажды сдаваться... Вот и я — до последнего держался, веришь?.. До последних недель, да... А сейчас и тебе — сдаюсь.Ипполит рывком бросает тело вперёд, в руки его почти рушится — Родион едва успевает его подхватить, удержать, и сам не понимает, что за странное происходит — а тонкие ледяные губы уже прижимаются к его губам. Горько, страдательно, истерично. Судорожно мажут по щекам, носу, подбородку, Ипполита колотит всего, Ипполит бьётся отчаянно в его объятиях.— Ты только забудь, что я говорил тебе, что не люблю; я всех живых не люблю... да и мертвых не больше. Вот одного тебя теперь разве что и люблю; в тебе Жизнь, в тебе её столько, что ты даже меня, мертвеца, на какие-то оставшиеся минуты живым сделал... В тебе Мысль, Родион Романович; пусть даже это мысль о Смерти — это не важно; важно другое.Он хрупкими, иссохшимися пальцами его лицо гладит, отстранившись немного. Он почти уже не дрожит, он почти уже дышит, и даже румянец горит на щеках — нездоровый, лихорадочный, но все лучше, чем прежняя мертвенная белизна.— Это вот пламя, что у тебя в глазах, Родион Романович, — тонкий рот, кажется, с трудом складывает слова. — Оно единственное и важно.Ипполит в его руках затих, приютился молча; сколько они просидели вот так неподвижно на дощатом полу, Родион не знает, — только за окнами успело совсем стемнеть. Родион в собственной голове заблудился, запутался: то ему вдруг хотелось мальчишку жалкого оттолкнуть брезгливо, точно заразного; то хотелось крепче к себе прижать, исцеловать поблекшие губы до крови.Ипполит ушёл поздним вечером, в ночь почти; на прощание глаза черные поднял:— Ты приходи ко мне теперь снова, хорошо? — попросил негромко. — Завтра приходи, и послезавтра, пока я не умру. Придешь?— Приду.Мальчик неуверенно, непривычно выгнул тонкий рот — и растворился в туманной мороси и пятнах фонарного света.У Родиона от этой странной гримасы защемило сердце: сколько-то месяцев-лет мальчик не улыбался уже?..***Он приходил, как обещал; с самого утра и до поздней ночи оставался, а порой и вовсе домой не возвращался по нескольку дней кряду. В первое время они ещё прогуливались по набережной; где-то спустя неделю Ипполит совсем слег, силы утекали из тонкого тела, как вода из дырявой бочки.Родион тогда устраивался на полу подле его кровати и читал — чаще всего Библию; Ипполиту всё равно было, он говорил: "Какая разница, если я никакую книгу кончить уже не успею". Он лежал, слушал и в окно смотрел, не мигая, на чертову Мейерову стену — и впервые за все эти месяцы она не злила его и не пугала; она просто не имела значения, как и всё вокруг, кроме хрипловатого голоса и ударов собственного сердца в груди.Иногда Родион уставал читать — или горло сдавливали непрошеные слезы; тогда он откладывал книгу, прислонялся плечом к постели больного и укладывал голову на белую простыню, и молчал, а Ипполит такими же белыми пальцами гладил его волосы и рассказывал. Его истории походили на шелест листьев на ветру — слышимые и неуловимые, они то успокаивали, то бередили душу, однако запомнить их Раскольников никогда не мог.В один из таких дней, закончив очередную историю и помолчав немного, Ипполит вдруг приподнялся на подушках:— Родион Романович, — позвал тихо, водя пальцами по воздуху над руками горячими, словно над горящим огнём. — А Смерть — она какая?..Раскольников, скрипнув зубами, поднял на него горький взгляд.Хотелось спросить — ну зачем ты мучишь меня так, если любишь, разве я и без того мало страдаю, теряя тебя по капле, разве недостаточно, что я вынужден буду оставаться живым, когда тебя не станет?Однако в истощенном лице он не нашёл ни капли издевки — лишь странную, острую потребность з н а т ь.— Смерть живёт со мной в одной комнате, — снова заговорил Ипполит, поняв, что не дождётся ответа. — То ютится в углу, то глядит слепо с Мейеровой стены, то спит ночами в моей постели, здесь, совсем рядом. Я даже чувствую её дыхание, когда она совсем близко... но я не видел её ни разу. Расскажи. Прошу.Родион, поднявшись с пола, пересел на край кровати — чтобы в черные глаза заглянуть ещё раз, чтобы угасающую Мысль уловить в усталом взгляде.— Смерть... — он вздохнул, тронув ласково ледяное запястье. — Смерть ужасна для того, кто её боится, и прекрасна для того, кто идёт с ней под руку. Смерть жестока и необходима, Смерть соблазнительна и опасна, и Смерть... чертовски несправедлива, всегда, — у него сорвался голос, и он вновь замолчал.И часы на стене вдруг замолчали тоже.— Я не боюсь, — мальчик улыбнулся почти блаженно. — Я пожалуй что жду с ней встречи. В конце концов... Смерть — единственное, что мне осталось в жизни.Родион, отчаянно кусая губы, баюкал в своих ладонях его — уже почти совсем окоченевшие; мальчик моргнул, с трудом обратив на него сознательный взгляд, шевельнул белеющими губами еле слышно:— Спасибо тебе, Родион Романович. Когда смерть есть дело решенное — отчего-то совсем не хочется пожить напоследок... А ты меня всё-таки сделал почти совсем живым... А мне — мне не страшно теперь.Черные глаза закрылись; Раскольников вдруг в последнюю секунду заметил, что они на деле не черные — ярко синие, только зрачки у Ипполита всё время расплывались огромные — может быть, от препаратов; или от боли; или от любви.Стало тихо совсем.Раскольников молча заплакал.Ладони обожгло нерастраченным теплом.