Глава 5. Долина смертной тени (1/1)

Мы побывали на тридцать втором?— в нескончаемом угаре упоительного обладания друг другом. Мы отправились на восьмой?— и отведали угар обладания всеми гастрономическими изысками платформы. Моя спина стала выглядеть так, будто её ободрало целое стадо кошек. Мои плечи и бока изрыты оросительными кровяными системами авторства неизменно острого ?Самурая Плюс?. Когда я отсюда выйду (точнее, если выйду), меня можно будет без зазрения совести отправлять на фестиваль художественного шрамирования вне конкурса, сразу за Гран-При. Но прежде, чем я расскажу вам о самой тёмной эпохе нашего сумеречного рая, мне хочется ответить на вопрос, который вы, может, и не задавали, но примем за аксиому, что он существует. Тридцать семь лет своей жизни я провела в марафонском беге за ускользающей мечтой, зовущей к недосягаемому горизонту. Она была не такой уж возвышенной, и не слишком оригинальной?— как и многие другие, я хотела достойной, благополучной, насыщенной жизни, стремилась наверх, гналась за удачей и везением всеми доступными способами. В торговые махинации меня втянули партнёры, но ответственность за то, что я повелась на их уговоры, лежит только на мне. Как спросила Даяна в день нашей встречи: ?Вы отдаёте себе отчёт в своих действиях?? Да, Даяна, конечно отдаю. Вы должны помнить мои слова. Можно было и не соглашаться, не так уж и плохо было каждое утро улыбаться гостям на ресепшн маленького уютного отеля. Моя последняя работа перед тем, как я ускорила свой бег за горизонт. Партнёры взялись буквально из воздуха: очень убедительные, очень обаятельные, раз-два, я уволена, три-четыре, у меня своя фирма, пять-шесть, меня кинули на большие деньги. Семь-восемь. Я сама теперь кидаю на деньги, только не такие большие. И с ужасом думаю о том, что происходит с моей душой в этот момент. Как мне показалось на собеседовании с Фоксом, Дыра однозначно лучше тюрьмы, потому что формально Дыра не является тюрьмой. ВЦС, как говорят в администрации, это нечто вроде исправительной колонии пополам с инновационным социальным центром. Не знаю, чего тут больше: колонии и её воспитательно-наказательных мер, или социальной сферы с её явной психологической составляющей. Подписавшись на эксперимент, каждый находит здесь своё настоящее место в мире (пусть даже в модели мира, сильно урезанной и упрощённой на момент срока отбывания). И пожалуй, если ты не знаешь, кем был на воле, и в чём заключалась твоя человеческая миссия, в Дыре тебе будет ой как тяжело. Обнажится несовершенство твоего личного внутреннего устройства, все недостатки, все сомнения, все низменные качества, а высокие материи… Что ж, найдутся и они. Надежда умирает последней, очевидно же. Вера умирает чуть раньше. Любовь не умирает никогда. В месте, которое должно было меня сломать, я обрела истинную себя через Тримагаси и нашла сокровище в нём самом. А кому хотелось бы посмотреть в глаза, так это тот человек (или нечеловек), который поместил нас вместе на одиннадцатом уровне, ибо это была та самая точка разворота судьбы для нас обоих, которая возникает в ткани бытия только раз в жизни. В своих галлюцинациях я вижу её, яркую синюю точку, парящую на высоте подбородка в метре от меня. Она ведёт за собой, но не за горизонт. Она ведёт домой. И я режу ножом в стене восьмого уровня слова, которые всё ещё помню.?А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше?. *** Сто тридцать два. Не может быть, это какая-то ошибка, не может такого быть!!!—?Мы отсюда не выйдем, Трэйси.—?Мы ещё живы, Мэй. Разберёмся. Это мой последний месяц в Дыре, который может стать последним в жизни. Тримагаси?— Трэйси, как я его стала недавно называть?— куда более выносливый, чем я, но он старше меня ровно в два раза, и я опасаюсь в первую очередь за него. Начинаю вспоминать пост, самый длинный в моём прошлом, насчитала всего семь дней (не на хлебе и воде, но около того) перед операцией. Однако я тогда ещё училась в средней школе. Отличное достижение, очень вдохновляющее. Сколько может человек прожить без еды? Помню, что без воды совсем немного, а без еды значительно дольше, но целый месяц… Саркастичный циник, невидимый Бог Дыры оскаливается щербатым ртом, взирая на нас через шахту с нулевого уровня. Тримагаси задумчиво гладит свой нож, взгляд его тяжелеет?— и я впервые вижу, как глаза моего ненаглядного становятся очень тёмными и холодными. Ни выше нас, ни ниже живых нет. Мы обсудили варианты выхода из сложившегося кризиса; ?яма? практически не оставила нам никакого рационального выбора, но инстинкт выживания в бетон не закопаешь, не так ли? Первую неделю мы решили продержаться на ресурсах, набранных на восьмом уровне. Потеря веса к концу недели должна будет составить килограмм по пять, может немного меньше. Это терпимо и похожее у нас уже было. Вторую неделю мы будем меньше двигаться и почти целыми днями лежать, чтобы не растрачивать оставшиеся крохи энергии. Потеряем ещё несколько килограмм. А потом… Я сползаю на пол, закрываю лицо руками и сильно, до белых искр, давлю себе на веки, чтобы удержаться и не сорваться в истерику тотальной безысходности. Тримагаси садится на пол рядом со мной и сгребает меня в охапку, зарываясь носом в мои волосы. Я ощущаю его дыхание кожей головы, это успокаивает, примиряет с происходящим, напоминает о нашей собственной реальности, которая не зависит от цифр на стенах. Бетон холодный.Платформа приходит абсолютно пустая.На ней лишь осколки бокалов и тарелок?— и больше ничего.—?Ты когда-нибудь резал себя? —?спрашиваю я у Тримагаси, он вздрагивает, чуть отодвигается от меня. Глаза его немного светлеют, и в них снова брезжит обожаемая мною искра, пока ещё слабенькая.—?Улиточка, ты видела меня без одежды со всех возможных и невозможных ракурсов, разве ты не помнишь, на каких органах у меня есть шрамы?Я грустно толкаю его локтем в плечо:—?Конечно, помню, любимый. Тримагаси слышит новое слово в свой адрес, но я нисколько не льщу ему и не преувеличиваю свои чувства. Если посмотреть на нас со стороны простого обывателя, того, кто на воле сейчас только-только выкатил из гипермаркета набитую доверху тележку, он решит, что из нас очень скоро получится два махровых постояльца психушки. Пожилой маньяк-ножефил (даже не знаю, как правильно сформулировать в таком случае) и галлюцинирующая шизофреничка. Это с точки зрения обывателя. А с точки зрения местного измерения, параллельного миру свободных просто-людей, мы достойные персонажи трагедии Шекспира, не больше и не меньше.—?Знаешь, как будет ?чистая любовь? на японском? —?спрашивает меня Тримагаси, поднимая с холодного пола и усаживая на нары. Я отрицательно мотаю головой и вскидываю брови в ожидании.—?Эйми. Это имя. Эйми значит ?чистая любовь?.—?Тогда я хочу, чтобы ты звал меня Эйми Мэй.Тримагаси повторяет:—?Эйми Мэй. Ты моя Эйми Мэй.И его рука осторожно перемещается в пространство между моих бёдер.*** К концу первой недели мы потеряли больше веса, чем рассчитывали. Килограмм пятнадцать на двоих. Теперь Тримагаси мог спокойно поднять меня чуть ли не одной левой, но я и сама могла бы его поднять, если бы захотела. В наших сердцах безысходность переплавилась в обречённое спокойствие, притупляющее тревогу и страх о будущем; мы буквально начали жить одним днём. Платформа являлась всегда пустой, не было надобности даже подходить к ней. Вторую неделю отлежать решили вместе, на одних нарах; соединили простыни, одеяла, подушки, привели всё это в некое подобие домашнего дивана, легли и перестали вставать. Только попить воды, сходить в туалет и всё. Мысли стали путаться постоянно, уже без остановок, но я отчаянно цеплялась за просветы в сознании, чтобы тихим шёпотом поговорить с Тримагаси о происходящем за пределами Дыры. Там весна переходила в лето, наверняка расцвели уже вишни, и небо становилось с каждым днём сочнее и выше.—?Давай придумаем наше место, где мы встретимся, когда срок закончится у тебя? —?однажды попросила я, с трудом шевеля языком. Мы перебрали в воспоминаниях несколько подходящих мест, и сошлись на одном очень характерном, которое ни с чем было не перепутать. Фонтан на площади Свободы, исполненный в форме костра: как вечный огонь, только состоящий из воды. Я представила, как буду сидеть у фонтана на лавочке, ровно в полдень, в разгаре лета, не в опостылевшей брезентовой робе, а в длинном платье, закрывающем мои глубоко изрезанные ноги. И тот миг, когда Тримагаси подойдёт ко мне не как заключённый из безликой камеры, а как человек, окончательно вышедший из адской гонки за пропитание и выживание. Эта мысль стала моим талисманом, навязчивой идеей; надеюсь, что и у него тоже.На шестой день он снова взялся за нож.*** Мэй лежала перед ним обнажённая, кожа да кости, но её неброская красота не угасла, а скорее наоборот, проявилась сильнее и резче. Впервые за много лет в глазах Тримагаси появились слёзы?— она их увидела, улыбнулась вымученно. Не из-за страха, а из солидарности. Страха она не чувствовала совсем.—?Ты уверена, улиточка? Мэй закрыла глаза. Она была не только уверена, но и готова, договорились же. Тогда Тримагаси осторожно, почти незаметно прикоснулся к её руке остриём ?Самурая Плюс?. Надрез. Внутренняя часть левой руки, посередине, где пульсирует толстая синяя вена. Вена раскрылась легко, тёмная кровь устремилась наружу ленивой волной. Тримагаси отложил нож в сторону, встал на колени, задержал дыхание… И припал к раскрытой вене губами, насыщаясь глоток за глотком густой кровью любимой женщины. Когда трапеза была окончена, он туго обмотал рану обрывком простыни, укрыл Мэй одеялом; её заметно знобило и трясло. На этом уровне всегда стоял необъяснимый могильный холод. Потом он сделал то, о чём они не договаривались: вскрыл вену на своей руке, в том же месте. Из солидарности. И поднёс к губам Мэй. Следующим утром они обменялись кусочками себя самих, маленькими, но достаточными для того, чтобы приглушить дикий голод. Тошнота рефлексивно подкатила к горлу, пришлось заставлять себя глотать сырую плоть ради будущего летнего дня на площади Свободы. Всё проходит?— и это пройдёт, а любовь останется даже за гранью этого мира. Терпи, малыш, терпи, ешь со священным трепетом, так с каждой секундой ты приближаешься к небесам. На восьмой день к ним в камеру свалилось тело?— Михару передала привет, сбросив своего очередного соседа в шахту. Оказывается, манна небесная выглядит, как упитанный молодой мужчина с бородкой и усиками, свежий румяный молодой обед для двоих новорождённых каннибалов. Аллилуйя. ***Я то, что я ем. Я не то, что я ем. Я то, КОГО я ем.*** Сегодня мой срок в Дыре заканчивается?— видит Бог, единственное, чего я хочу, это его продление. Пусть мы проснёмся с Тримагаси завтра на сороковом этаже, на уровне, где можно немного отдохнуть. Наши раны затянутся и перестанут болеть, платформа привезёт нам курицу и вино. И панна-котту, конечно. Я разучилась жить на воле, вот что мне становится понятным в последний день; но научилась существовать в Дыре, пусть извращённым жестоким способом, назовите это бредом, если хотите. Скорее всего, меня ожидает ещё одна встреча с Даяной, или нет, надеюсь, что да. Хочу посмотреть на неё, на её благородные собачьи черты лица, а ещё хочу, чтобы она увидела, кем я стала здесь за восемь месяцев. Подарок от Михару мы подъели заметно; он разлагается не быстро, спасибо холоду. До ?красного часа? всего ничего, Тримагаси берёт меня на руки и несёт на свои нары, где поменьше крови и оторванных лоскутов. Другой человек, который или станет ему другом, или превратится в трапезу, или обернётся врагом?— кто это будет? Неважно. Два месяца терпения и наступит день абсолютной свободы от всего.—?Не рассказывай обо мне будущему соседу, ладно? —?прошу я. Сохранение тайны должно сохранить Тримагаси жизнь, а как иначе? Он соглашается и целует меня, снова и снова, а потом отворачивается к стене, и я прижимаюсь к нему сзади. Серебристая прядка его волос светится под тюремной лампой, мой дневник закончился, карандаш стёрся, больше я не могу ничего там написать. Тогда я начинаю писать мысленно. ?Вот, я смотрю на тебя, не отрывая пристального взгляда от тонкой прядки твоих чуть волнистых волос, спускающейся за ухо. Они седые, почти белые, они сияют изнутри, подсвеченные искусственным солнцем нашей сумрачной кельи. Я тлею и таю от седой прядки твоих волос, беззащитной и нежной. Той, что чертит светлую тропинку над ухом и до самой шеи, о Боже, прости мне все мои грехи! Помнишь, наверху мы однажды обсуждали с тобой какие-то смешные шутки из телерекламы, которые ты видел много раз, а я ни разу, и это был настоящий апофеоз театра одного актёра и его единственного благодарного зрителя. ?…И тут он повернулся и показал жест ?дай пять?, но это выглядело слишком фальшиво, очевидно же!??— констатируешь ты нарочито презрительным тоном, а потом смеёшься, рассыпая вокруг себя свои волшебные искры. Забавный промоутер, которого я вижу в тебе, как будто сама сейчас смотрю телевизор, машет мне рукой и смеётся лучистыми серыми глазами на весь наш уровень. Я заражена тобой, я инфицирована тобой, ты не можешь этого не замечать. Сегодня ты подходишь ко мне ближе, чем всегда, наклоняешься надо мной так, что я слышу и чувствую твоё дыхание. Та самая белая прядка, сводящая меня с ума, меняет свою траекторию и касается моей щеки. Ещё несколько секунд так?— и я не выдержу, не выдержу, не смогу, а ты смотришь на меня в упор и всё прекрасно понимаешь. В глубине твоих серых глаз-омутов пляшут бесовские огоньки, манящие и зовущие в дремучие дебри сладкого притяжения друг к другу. Кто из нас сорвётся первым? Напряжение невыносимо; я вдыхаю и считаю мысленно до трёх, а потом будь, что будет. Но на цифре ?два? не выдерживаешь ты?.И Смерть обнимает тебя.