Часть 7 (1/1)

Доктор Девин Беннетт?— человек привычки. Его дом?— второй по величине в Снейкспринге. Высокое узкое здание из красного и черного кирпича, такое же крепко сбитое, как его владелец. Ставни выкрашены в черный, крыльцо огибает дом с изяществом кошачьего хвоста, уложенного вокруг лап. На двери крест. Дети со своими велосипедами сторонятся этой улицы. Беннетта не то чтобы любят, но уважают. С его мнением считаются. Это в интересах соседей?— ладить с единственным в городе доктором. Даже Мария Уолтерс время от времени пытается ему улыбаться: ее муж слишком болен, чтобы она могла позволить себе презирать Беннетта. По большей части Беннетт держится особняком. Он не говорит о своей ноге. Выключает свет вечером в Хэллоуин. Ему нравится, чтобы костюмы были черные, а кофе?— еще чернее, в остальном же его не слишком заботят люди, вещи и неудобства. На подставке у дверей хранятся три разные трости: одна?— для воскресенья, вторая?— для будней, третья?— для дней, когда он чувствует себя особенно мерзко. Беннетт не привык, чтобы его куда-то звали. К чему он привычен?— так это к рутине. Он просыпается в одиночестве. Одевается, молится и завтракает в одиночестве. Читает только местную газету, да и то из необходимости. Во внешнем мире нет ничего такого, что бы его интересовало?— точно так же, как в Снейкспринге нет ничего такого, что интересовало бы внешний мир. Но сегодня день начинается иначе. Сегодня ему звонят. Это происходит, когда Беннетт жует утреннюю овсянку. На стене у двери настойчиво заливается телефон. Беннетт неторопливо вытирает губы салфеткой, затем встает и поднимает трубку.?— Да? —?он опирается на стену. —?Да, доброе утро, отец Маркус. Приятно снова вас услышать. В его голосе нет ни сарказма, ни радушия?— слова кратки и выверены, как диагноз. Человек по ту сторону провода говорит очень, очень долго. В продолжение всего разговора?— если это можно назвать разговором?— Беннетт ни на дюйм не сдвигается с места. Его лицо безучастно. Его руки, глаза и сердцебиение ничего не выдают. Он неподвижен, как кролик, который застыл в огнях фар и надеется, что его не заметят. Овсянка давно остыла. Когда Беннетт, наконец, открывает рот, слова выходят с большим чувством:?— Лучше бы вы никогда сюда не приезжали. Секундная тишина. А потом:?— Конечно, я приду, не глупите. Беннетт вешает трубку и смотрит в стену. Впервые за долгое время ему хочется сесть в кресло с хорошей книгой. Вытянуть ногу, положить под бедро мешочек с нагретым рисом и совершенно ничего не делать. Нога сегодня болит, будто сам Дьявол. От этого сравнения с губ срывается тяжелый смешок, который приводит Беннетта в себя. Мысленно встряхнувшись, он мучительно ковыляет в прихожую, забыв об овсянке. Надо работать. Навещать пациентов. Спасать жизни, если Бог будет милостив. А завтра ему предстоит встреча с Маркусом, чтоб его разорвало, Кином. Без колебаний подцепив трость номер три, Беннетт хромает к машине. Его старый служебный револьвер хранится в сейфе под кроватью. Беннетт гадает, не забыл ли еще код. Томас спускается из мансарды рано утром и плетется в ванную, где неожиданно застает Маркуса?— тот уже принял душ и бреется перед зеркалом. Бриться он, кстати, предпочитает опасной бритвой, игнорируя дорогие одноразовые, которыми пользуется Томас. Сейчас Маркус осторожно протирает лезвие полотенцем.?— Прости,?— он кидает взгляд на Томаса, который еще в трусах и майке, и быстро отводит глаза. —?Я думал, ты встанешь позже.?— Ничего,?— Томас напряженно улыбается, старательно не вспоминая, в каком состоянии проснулся. —?Пойду сварю кофе. Зевая в ладонь, он бредет в гостиную и раздергивает занавески. На улице впервые за все его пребывание здесь идет дождь, небо темное, уродливое. Тучи похожи на комки запекшейся крови. Как следует потянувшись в попытке размять еще не проснувшиеся конечности, Томас идет включать кофеварку. Потом открывает двери, намереваясь проверить, насколько силен дождь. Потоки воды уже превратили пыльную площадку перед домом в болото. А у изгороди, прямо напротив крыльца, стоит Энди Ким, и ветер выбивает кукурузными стеблями мокрый ритм на его нечувствительной спине. Он вымок до костей, штанины джинсов пропитаны грязью. Он неподвижен, но при виде Томаса поднимает голову и машет рукой. В другой его руке ладошка Грейс?— девочка так же тихо стоит позади, одетая в желтый клетчатый сарафан с перепачканным подолом. Ее маленькие белые сапожки стали ржаво-красными от глины. Глаза блестят из-под завесы мокрых волос. Томас захлопывает дверь.?— Маркус? —?кричит он. —?Ты уже выходил наружу??— Ага, там какой-то чертов потоп!?— Ну да,?— слабо соглашается Томас. —?Потоп. Он снова высовывается на крыльцо: Энди и Грейс никуда не делись. Томас опять закрывает дверь.?— Я схожу по делам! —?громко сообщает он. —?Пройдусь по магазинам и проверю, как дела у Леса и Черри!?— В такой дождь? —?сомневается Маркус. —?Осторожнее там. Осторожнее. На улице дождь, и тебя просят быть осторожнее. Томас такого со времен семинарии не слышал. Раздумывая над этим, он поднимается в мансарду?— очень аккуратно, чтобы не загнать заноз в босые ноги. Одеваясь, поглядывает в окно: Энди и Грейс торчат под ливнем, застывшие, как набитые чучела. Томас надевает свои самые лучшие джинсы, ботинки потяжелее, а внизу предусмотрительно накидывает парку. На пороге он останавливается, хлопает себя по карманам, проверяя, не забыл ли бумажник и ключи, и выходит под дождь.?— Здравствуйте, священник,?— хором говорят Энди и Грейс, пока Томас месит грязь, пробираясь к дороге. —?Куда вы направляетесь в такое чудесное утро??— За продуктами,?— беспечно отзывается Томас. Волосы уже промокли, и он смахивает их со лба, потом прячет руки в карманы.?— Надеюсь, вы скоро вернетесь.?— Совсем скоро.?— Хорошо,?— Энди и Грейс мило улыбаются. —?Будьте осторожны. Дождь усиливается. Томас машет через плечо. И только когда кукуруза прячет их из виду, у него сдают нервы. Дрожь пробирает, как глоток ледяной воды. Томас ускоряет шаг, слегка выпрямляет спину. Он надеется, что они не знают о Черри и Лесе. Но что-то подсказывает, что они знают. На ум приходит Маркус, оставшийся в доме совсем один. Однако Томас вспоминает о пристегнутом к его ноге ножу, а кроме того, Энди и Грейс наверняка не посмеют проявлять инициативу. Чувства Томаса обостряются с каждым днем, и он знает, что Энди и Грейс лишь наблюдатели, и ничего больше. Проснувшись утром, в белье, еще липком от ночных выделений, Томас почувствовал, как двигается под ним земля. Будто едва ощутимый призрак землетрясения. Существо под городом снова погружалось в сон. Томас смотрит на небо, темное, почти черное, невзирая на ранний час. Дождь обильный и холодный. Энди и Грейс были правы: он наверняка станет сильнее.?— Куда-куда ты ходил? —?пораженно переспрашивает Маркус. Он стоит, привалившись к кухонной стойке, в позе вроде бы небрежной, но руки?— крепко сложенные на груди, со сжатыми кулаками?— его выдают.?— Проведать Черри и Леса,?— Томас выкладывает покупки: овощи, в основном, да пара пакетов чипсов, призванных соблазнить Маркуса есть овощи. —?А что, надо было дома целый день сидеть? Смотри, я купил кукурузу. Сделаю элотес.*?— Ты рехнулся? —?вопрошает Маркус, широким жестом указывая в сторону выхода. —?Проветриться решил? С этими стивенкинговскими близнецами** под дверью? Хлопнув на стойку пакет с початками, Томас тычет Маркуса в грудь.?— Они нам ничего не сделают,?— уверенно говорит он. —?Пока Дьявол им не прикажет.?— Ты не можешь знать наверняка.?— Могу,?— возражает Томас. В его голосе слишком много эмоций, и глаза, наверное, дикие, но он ничего не может поделать. Он хочет, чтобы Маркус понял. —?Я не знаю, откуда, но… просто знаю. Это было совершенно безопасно.?— Это было совершенно глупо?— вот как это было,?— рычит Маркус. Его руки все еще напряжены, пальцы белые. Томас кладет ладонь ему на предплечье.?— Все хорошо,?— увещевает он. —?Я в порядке. Пожалуйста, не переживай за меня. Маркус разжимает кулаки. Томас снова отворачивается к сумке с продуктами.?— Я говорил с Черри и Лесом. Им удалось сузить круг поисков до нескольких сотен акров. Маркус, молча потянувшись из-за спины Томаса, хватает пакет чипсов и разрывает упаковку.?— Они сказали, что завтра уже смогут нам что-то сообщить. —?Подумав, Томас добавляет:?— И огорчились, что ты не пришел со мной. Уклончивое мычание, раздавшееся в ответ, здорово бесит. Вздохнув, Томас выглядывает в ближайшее окно?— сквозь стекло и потрепанную противомоскитную сетку: Энди и Грейс памятниками торчат у изгороди.?— Я позвонил Беннетту,?— тихо говорит Маркус. —?Все ему рассказал. Завтра утром он приедет.?— Хорошо.?— Я не сомневаюсь, что ты сам можешь о себе позаботиться, но…?— Я сам заботился о себе задолго до того, как встретил тебя. Мы знакомы меньше недели.?— Я знаю,?— чуть слышно соглашается Маркус. —?Знаю. Оба вновь умолкают. Томас заканчивает разбирать покупки, Маркус прячет овощи в холодильник?— в тишине.?— И зачем было покупать кукурузу,?— бормочет Маркус, зависнув перед открытым холодильником. —?Из окна бы высунулся да взял.?— Это было бы воровство. Пришлось бы каяться. ?А я?— единственный священник в городе?,?— горько продолжает Томас в мыслях. Горечь уходит быстро, оставив лишь чувство вины и смутное желание обсудить произошедшее.?— По-моему, надо прояснить ситуацию,?— оживает Маркус, и Томас быстро отмахивается.?— Нет. Нет, ты бы прав. Не стоило мне выходить. ?— Не стоило,?— соглашается Маркус.?— Это было опрометчиво.?— Да.?— Я только не понимаю, почему это тебя так огорчает. Маркус молчит.?— Как бы то ни было, прости меня. Я не хотел тебя расстраивать. Рука Маркуса нерешительно подергивается. Потом он все же тянется к Томасу, касается плеча.?— Я не знаю, с чем имею дело,?— признается он. —?Дьявола трудно перехитрить, и я… Мне хочется, чтобы ты думал, будто я знаю, что будет дальше.?— Я знаю.?— А я?— нет.?— Это я тоже знаю,?— Томас, подавшись вперед, легонько толкает плечом Маркуса в грудь, позволяет чужой руке скользнуть вокруг своей шеи. —?С нами все будет в порядке. С обоими. Они проводят день в молитвах, а когда не молятся, занимают себя, как умеют. Томас, наконец, снимает простыни с мебели в гостиной и устраивается на диване. Маркус все наведывается к окну и каждый раз отходит с удрученным видом, из чего Томас заключает, что Энди и Грейс по-прежнему на посту. В конце концов, Маркус тоже опускается на диван, сбросив обувь. Они сидят рядом, Маркус рисует в своей Библии, Томас пишет проповеди, сверяясь со своей?— и как бы невзначай опирается спиной на плечо Маркуса. Молчать с ним легко. Слышен только шум дождя, шуршание карандашей по бумаге и тихий ритмичный звук дыхания. Шорох мягкого графита по тонким книжным листам навевает невероятное спокойствие. Время от времени Томас пытается подглядеть, что Маркус рисует, и тот молча открывает Библию шире. Томас смотрит, как под его рукой появляется стая ворон со злобными бусинами глаз и длинными черными клювами. Иногда Томас подталкивает к Маркусу свой блокнот, спрашивая, правильно ли он выразился по-английски в последнем абзаце, хотя и сам прекрасно знает, что правильно, и что Маркус вернет блокнот с кивком и тенью улыбки на губах. Так проходят часы. В какой-то момент Томас понимает, что давно не проверял, как там Энди и Грейс, и даже мысли такой не возникало. Конечно, скоро придется вставать и готовиться ко сну. Томас сделает элотес, и Маркус съест большую часть. Они будут разговаривать с набитыми ртами?— о вещах, которые не вспомнят к утру. А потом Томас пойдет наверх, а Маркус останется внизу. Неусыпный страж, меряющий комнату шагами. Томас видит их будущий совместный вечер как наяву. И почти может увидеть их будущую совместную жизнь, если только себе позволит. В детстве Томас боялся грома. Грозы приходили к дому abuela*** редко, но если уж приходили, то обрушивались на него сущим кошмаром. Abuela могла спать в любом шуме, а вот маленький Томас допоздна дрожал под одеялом, молясь ангелу-хранителю. Это было давно, но сейчас, глядя из окна мансарды на приближающуюся грозовую тучу, Томас живо все вспоминает. В мансарде холодно, так холодно, и Томас, совсем окоченев в майке и трусах, заворачивается в стянутое с кровати одеяло. В Чикаго у него был любимый халат, толстый, синий в диагональную полоску. Но Томас не взял его с собой. Почему он не взял халат с собой? Гроза поливает дом ливнем. Окно мансарды дребезжит от ветра. Томас знает: если дотронуться до подоконника, тот будет мокрым. В голове мелькает мысль задернуть шторы, но это не приглушит гром. От вспышки до раската проходит все меньше времени?— гроза приближается. Кутаясь в одеяло, Томас вновь приближается к окну. Потоки воды заливают стекло, превращая вид за окном в причудливый мир теней. В сумраке маячат два едва различимых силуэта?— большой и маленький. Все еще стоят. Все еще наблюдают. Посмотреть на кресло-качалку, не открыв окно, нельзя, но Томас знает, что Маркуса там нет. Он внизу?— мечется от стены к стене, как зверь в клетке. Надвинув шляпу на лоб, постукивает ножом по бедру. Пальцы Томаса оставляют на стекле капельки влаги. Сегодня его вечерние молитвы сумбурны, отчаянны и беспорядочны. Спаси его, сохрани. Позволь через него коснуться Твоей божественности. И так далее, и тому подобное?— пока голос совсем не сдает, и остается лишь сидеть на краю кушетки и думать о Боге. Вспышки заливают мансарду резким белым светом и гаснут, погружая ее во тьму. Господь пронизывает Маркуса, как столп света, как золотая жила. Каждый дюйм его тела благословлен. Избран. Восславлен. А Томас может лишь порхать вокруг, как мотылек, привлеченный отраженным светом, но не смеющий приблизиться, если только не хочет сгореть. Томас сильно трет глаза. Он забирается в постель и старается удобно устроиться на боку, но на уме лишь мотыльки, свечки, шум дождя и полоска живота Маркуса, показавшаяся из-под задравшейся футболки, такая бледная по контрасту с загорелыми руками. Дождь льет потоками, обрушивается на крышу тяжелым мокрым покрывалом. Дом протестующе стонет, давит на фундамент. Молнии такие яркие, что под закрытыми веками чернота вспыхивает красным и снова становится чернотой. За вспышками следует гром?— низкий рокот, сменяющийся ужасным ревущим треском. Томасу холодно. Рот пересыхает, в животе начинает ворочаться боль. Он все еще не закончил проповедь к воскресенью. Дьявол знает цвет его глаз. Вскоре ему предстоит держать гремучника и называть это чудом. Маркус произносит: ?Питер??— теплым приязненным тоном. Маркус улыбается Черри, чистя мандарин. Маркус внизу. И потому, думает Томас, скользя дрожащей рукой под резинку трусов, этот грех простителен. Он накрывает член ладонью, нажимает. Ствол уже отвердел, и после первых осторожных вороватых движений под пальцами делается мокро. ?Это должна быть не моя рука,?— Томас зажмуривается еще крепче. —?А его?. Он начинает гладить себя, на каждом движении вверх задевая большим пальцем влажную головку. Он смутно осознает, что должен чувствовать себя ужасно, оскверняя своего лучшего друга в своих фантазиях. Но сейчас, когда рука там, между ног, происходящее кажется теплым и естественным, как всякое другое невинное удовольствие. Очередной раскат грома застает его врасплох, Томас трется лицом о подушку, пытаясь не обращать внимания на шум. Невозможно полностью расслабиться, когда каждый треск может быть звуком шагов по лестнице, а каждое движение штор?— признаком открывающейся двери. Томас сжимает пальцы на члене и представляет Маркуса?— темным силуэтом в дверном проеме. Маркуса, который явился взять свое, то, что Томас может предложить. ?Все,?— отчаянно думает Томас. —?Бери все?. Он трогает себя медленно, но крепко, пытаясь представить жесткость рук Маркуса, и как бережно он умеет ими пользоваться. Перевернувшись на спину, Томас закусывает костяшки свободной руки. Не то чтобы Маркус физически мог его услышать через шум дождя и гром. Томас представляет Маркуса?— как тот тихо сидит внизу в темноте. И слушает. Сильнее сжав зубы, чтобы заглушить собственное тяжелое дыхание, Томас позволяет себе развести ноги, совсем немного, и начинает толкаться в кулак. В Мексике существуют специальные слова для мужчин, которые раздвигают ноги перед другими мужчинами. Слова, с которыми Томас отлично знаком. Но он не думает о них сейчас, он слушает дождь, представляя, будто каждый низкий гулкий раскат?— это шепот Маркуса ему на ухо. ?Amo tu cuerpo****?,?— этим его игривым, густым от акцента голосом. Томас понимает, что пробормотал слова вслух, и член в кулаке вздрагивает. Он переворачивается обратно на живот, думая потереться о матрас, но при первой же попытке кушетка громко скрипит. И вдруг Томасу снова пятнадцать, и он тайком трогает себя в своей детской спальне. Томас застывает, пытаясь услышать приближающиеся шаги. Их нет. Только дождь. Испустив дрожащий выдох, Томас вжимается в матрас?— сперва осторожно, потом сильнее. Если бы Маркус застал его сейчас… Томас закусывает уголок подушки, чтобы не стонать… Если бы Маркус застал его сейчас. Я надеюсь, что это случится. От этой мысли Томасу хочется плакать. Даже такая малость приносит облегчение?— как сбросить обувь после долгого дня на ногах. Томас хочет, чтобы Маркус поднялся сюда и захлопнул за собой дверь. Хочет ощутить на себе его руки, его дыхание на своей шее, услышать его голос, взлетающий в исступленной молитве. Томас хочет обхватить его за пояс и чувствовать, как узка талия под ладонями. Хочет лежать с ним. Держать его. Хочет, хочет, хочет. Страсть внутри достигает пика?— влажное, теплое, болезненное крещендо, от которого кровь кипит и каждая мышца поет от напряжения. Томас чувствует, как все тело сжимается, чувствует, как близка разрядка, и издает тихий разочарованный стон, утонувший в громовом раскате. Он изливается в ладонь, думая о пальцах Маркуса в своих волосах. Напряжение разом покидает тело?— сокрушительной волной. Томас обмякает, веки трепещут, грудь вздымается от блаженной усталости. Холод он почти не чувствует. Немного погодя Томас шмыгает носом, утирается и кидает взгляд на окно. Затем встает на нетвердые еще ноги и задергивает длинные белые шторы. Парой бумажных платков из коробки он приводит себя в порядок, промокает пятно на простыне и ложится обратно. Скомканные салфетки остаются на полу у кровати. Веки тяжелые от подступающего сна, слишком тяжелые, чтобы держать глаза открытыми. Вымотанный, словно бы выжатый, Томас как можно плотнее закутывается в одеяло. Он думает о Маркусе?— будто тот лежит рядом, одна рука у Томаса на груди, другая?— почти собственнически?— на мягком члене. Сон приходит к Томасу быстро. И гром его не беспокоит.