Художник/муза!АУ (1/1)

Наверное, Тео должен был понять уже давно. Суметь отличить физическую реальность от сознательного самообмана. Но лгать себе он, видимо, выучился до такого мастерства, что резкие линии, отделяющие правду и то, что зовётся ей только ошибочно, размылись, словно акварельная краска, которую Тео ненавидит. Чуть больше воды, чуть меньше — прости-прощай. Тео чуть не завалил тот предмет. Его краски настолько резкие, насколько позволяет реализм, и ему никогда и не шло в голову писать чёртовы улицы после дождя. Воду, кстати, Тео тоже ненавидит.Ха. Тео понял, что что-то не так, только когда ректор вежливо поинтересовался у него, а как всё-таки зовут модель. Вот умора.Искусство, как говорят модные заносчивые художники в беретах (как же Тео ненавидит эти уёбищные береты), важнее всего на свете. И не важно, что от кокаина у тебя хроническая простуда и что фрибейс больше не помогает от панических атак, а только их усугубляет, делая из тебя джокера-обезьянку со сломанным заводным моторчиком. Зато Тео пишет, и он пишет много, и мистер Хобарт больше не заикается о поисках своей художественной ниши.В конце концов, разве безумец может точно определить момент, когда его сознание покачнулось на своей периферии?В том, что с головой у него не всё в порядке, Тео убеждается ещё твёрже, когда находит себя на пятничной студенческой вечеринке (был только четверг, но студенты, как водится, умеют и любят праздновать заранее), на которую его затащила его сокурсница. Яркая добрая Пиппа, которой внезапно пришло в голову, что Тео надо социализировать. Ей повезло, что Тео в неё влюблён, как мальчишка-пятиклассник в свою соседку по парте. Иначе он бы, пожалуй, сказал бы ей что-то такое, из-за чего все её огненные волосы разом бы выпали от стресса.Он пытался её писать, конечно. Портреты в три четверти, угловатые наброски в полный рост, тайные скетчи прекрасного профиля на бумажке в синюю клетку. У тебя изумительная техника, говорит учитель по портрету, а сам будто избегает его взгляда. Но такое ощущение, что ты пишешь не человека, а манекен. Красота, похлопывает он измученного работой Тео по плечу, замечательная вещь, но без смысловой нагрузки она поверхностна. Бесполезна, — Тео сминает в кулаке карандашный набросок и вместе с ним выбрасывает в урну мечты когда-нибудь написать её обнажённой.Пиппа рисовала его в ответ. Она любила абстракцию: два жёлтых пятна — очки, карикатурно-острый росчерк подбородка, параллелограммы изломанных пальцев, держащих, как Зевс молнию, угольно-чёрную кисточку. Тео польстила бы её внимательность — она не забывала ничего, даже его чёртову мушку-родинку под нижней губой, — если бы она не рисовала всех подряд. Зевающий охранник с раззевшейся, как у огромного льва, пастью; мистер Хобарт с его поразительно узнаваемыми добрыми глазами и неизменной самокруткой, словно соломинкой у фермера; красавица Китси со скульптуры; ленивый университетский кот с наглой мордой, развалившийся на подоконнике. Кот был рыжим, чуть ли не рыжее самой Пиппы, и являлся, пожалуй, натурой гораздо податливей, чем Тео.Что бы то ни было, Тео поплёлся за ней, как слонёнок-сиротка из того жуткого мультика, и теперь сидел на липком полу чьей-то убогой квартирки с банкой выдохшегося пива (после двух дорожек кокса, отвёрток и одной кровавой мэри, в которой, кажется, вместо томатного сока была чья-то блевотина, ему было невероятно поебать на какие-то там правила о понижении градуса), лениво обдумывая натюрморт с персиками, дедлайн которого он космически просрал. Этот предмет он, видимо, тоже завалит, что было бы верхом иронии, учитывая, что писать неживые предметы получалось у него лучше всего. Его мёртвый фазан под Дюрера с пузатой бутылкой сицилийского вина до сих пор висел у преподавательницы в кабинете, сверкая своим мёртвым птичьим глазом, едва отражавшим пергаментный свет свечи.Он меня иногда пугает, призналась ему как-то весёлая фрау Фогель. Будто он за мной следит. Даже смерть не смогла его приручить, и это печально. Но у фрау Фогель, видимо, была тяга к вуайеризму, потому что она всё равно попросила его оставить работу университету.Натур-морт, смерть природы, то, что раньше было живым, вдохнуло в последний раз, чтобы не выдохнуть больше никогда. Когда натюрморт становится портретом?В этот самый момент, Тео, кажется, и встретил его.Вспомнить их встречу было сродни попыткам вспомнить собственный кошмар. Он кошмаром не был, конечно; но и приятным сном тоже. Вместо глаз — рваные пулевые отверстия (и как Тео мог в это поверить?), вместо личности — полная противоположность Тео, которую тот, как Гоголь, достал из самого себя. Парень почти сливался бы с темнотой вокруг, если бы не его белое, как чистый холст с брызгами мазута, лицо викторианского поэта. Тео усмехнулся бы своим сравнениям, но парень уже совсем реалистично пихал его в бока острыми локтями, съезжая к нему по стене, и грубовато интересовался, нет ли у него чем ?ужалиться?. Так Тео, по крайней мере, додумывал. Может, он встретил его в туалете, склонившись над толчком как в молитве, выдавая обратно и кровавую Мэри, и хреновое пиво-блевотину. Может, он предлагал Тео яркие марки прямо там: карикатурное солнце в очках и символ Роллинг Стоунс; может, он уже сидел у Тео дома, у Тео на кровати, и сам себя раздевал.Квартира горела, словно адское пепелище, и кровавые языки огня лизали их щёки, отражаясь в зрачках размером с Эмпайр Стэйт Билдинг; Тео где-то слышал, что секс намного лучше, когда ты под кайфом, но мёртвый фазан лежал у него над левым ухом, пачкая гнилью горячий снег простыней, в котором они утопалипадалипарили, и сверкал своим мёртвым птичьим глазом, пугая Тео до истерики. Он пытался думать про персики, но они падали с расцветших вокруг них деревьев и, едва касаясь земли, мгновенно покрывались червями, шорох чьих маленьких телец стоял у Тео в ушах беспрестанным белым шумом.Цвета, они сводили его с ума — точнее, их отсутствие. Насыщенность чёрного завораживала, яркость белого — слепила; от непостоянности серого болела голова, и его первой трезвой мыслью было взять в руки скетчбук и самую чёрную тушь, вспыхивающую тут и там язычками пламени и переливающуюся в неизвестном источнике света нефтяными разводами. Он словно перетек из реальности на пустую шершавую страницу: лицо — карандашом на обороте, чтобы запомнить невозможную странность черт; непостоянность формы — не пятном, а эскизом, нельзя нарисовать полёт птицы до каждого дрожащего в потоках воздуха пера, достаточно крыльев, достаточно пары линий; ткань, как у мраморных скульптур, и огонь, как на средневековых фресках, и мёртвые птицы — когда портрет становится натюрмортом?Утром, щурясь от наглого солнца, Тео обнаружил дверь квартиры не запертой. Между страниц его скетчбука лежал клочок бумаги, вырванный, по-видимому, из него же, но Тео даже не мог на это разозлиться: на нем был криво выведен номер телефона, в котором было подозрительно много четвёрок, но всё же номер телефона. Без подписи, вместо неё — самодовольно ухмыляющаяся карикатура солнца.-------Твоё имя — камень, брошенный в воду, шорох взволнованного им песка. Твоё имя — ропот грома, шелест листвы, замершее в ожидании сердце. Твоё имя — змей Эдема. Кажется — ты расправишь костлявые крылья, покроются чешуёй твои высокие скулы, но ты лишь смешливо щуришься, простой, обыкновенный мальчишка с зубастой улыбкой и озорными глазами-абсолютами, и наваждение спадает, хотя твоё имя всё равно остаётся секретом, хранимым от меня всем миром.