1 часть (1/1)

Стояла последняя ночь ноября – время, когда весь день студено и повсюду топятся печи, а дым печной белесой струйкой взмывает в чистый морозный воздух. Уже подвешаны в избяных углах пучки чертополоха и полыни и связки черемши, и потому хранима деревня от нечистой силы. Не бесы они и не черти, да все одно крестьяне их чураются, как оспы, затворяют двери и истово крестятся у своих икон, знать не зная, что святые мученики их в свой черед гриши. Только двое юнцов притаились в пихтовой рощице, подле бани охотничьей, спрятались среди тумана, густого и мутного, как ольховый дом. Папаня отходил бы их розгами, да так, что они еще неделю кряду не смогли бы сидеть, узнай он, что они подглядывают за нагими девицами. Да только не было папани, повез он козленка в город на продажу да поехал медовухи напиться, а девицы, те-то были не деревенские девки, а гриши. Никогда не видели мальчишки женские груди, точно вылеплены они из чудотворной глины, не видели поросль волос на местах причинных. И было что-то в том, как обтирали они друг дружке тела молодым снегом, как с заливистым визгом выбегали прочь из бани, и набухшие груди их подрагивали, как на ветру по осени зрелые грозди ягодного тиса. Томились оттого мальчишечьи тела и горели, как в лихорадке. Должно было возвратиться им к маменьке и сестрицам, и протопить избу, и молиться о здравии и исцелении, и хлебе насущном, да увязли мальчишки в проталине посреди пихт, точно в топях болотных, и чудились им сладкие запахи медового взвара и смолы, и дикой смородины, и мелиссы от девичьих волос. Давно остыли в узелках матушкины шаньги со сметанным припеком, в ведрах вода затянулась тонким хрустким льдом, и незнамо сколько не сводили братья с девиц глазу, все равно что пронырливым зверьком забрался мороз под их прохудившиеся пальто и руки и ноги превратил в сучковатые чурки, из каких раз да и выстрогаешь для младши?х петушка да барыню-свистульку. Исчезли девицы в банном чреве, парили друг друга веником можжевеловыми да нагие же воротились обратно к ручью, что вплетен был в гору мшистую, как в косу купеческой дочери – шелковая лента. Не страшил их ни Банник, кого потревожили они, явившись париться задолго после полудня, ни медведь-шатун, что бродил этой ночью в бору под боярышником, ни даже черти лесные. Может, были они ведьмами, как маменька говорила. Может, за версту обойти их надо было. Да вышел из тумана булавочный месяц, и увидели юнцы, что налиты были девичьи тела жизнью. Смеялись они, и смех их медоточивый, казалось, умасливал саму чащу. Притих лес, крючковатые корни подобрал, как щенок подбирает лапы. Ворожба это была, сказала бы маменька, беда придет. Но смотрели братья на девиц и не хотелось им к сестрицам и маменьке, не чувствовали они ни страху, ни испугу. Вышла одна из них вперед, ступни ее босые родниковые воды омыли. Не сразу поняли мальчишки, что заклинает она воду, что всамделишная колдунья она. Лишь почудился им ветер морской, какой не видывали они, но о каком слышали от моряков старых, что в их деревне коням своим давали напиться. Ласковым мог быть этот ветер, под полотняную нательную рубаху забираться, как рука жены иль мужа. А мог с петель срывать просоленные белехонькие двери и ставнями хлопать, по всему утесу разноситься и по всей деревне портовой. Так и сделались вдруг соленые у мальчишек губы, точно надкусили они каравай свадебный, с лишком присыпанный солью. Бежать надо было без оглядки, стоило только братьям в полночь девиц увидать. Да только не ведали братья, что не колдуний потревожили они и не ведьм, а самих Святых. Глупые были мальчишки. Слушать надо было матушку.