1 часть (1/1)

Снег хрустел под ее армейскими сапогами, скрытыми под подолом домотканого крестьянского сарафана, пока Зоя от избы пробиралась к бане по заметенной вихляющей тропке. Свечное пламя она прикрывала ладонью, но огонек дрожал, будто бы всамделишно зябнул от могучего ветра, и отбрасывал вокруг силуэты, как в коробочном театре теней, да только силуэты, казалось, бесовские были и свыше того хитрые. Верь Зоя в деревенские сказки, может, и пошепталась бы с Лешьевыми внучками о своем, о девичьем или, на худой конец, прислушалась бы к тому, что сам лесной хозяин поведал ей об одном бравом мальчишке-короле. Но Зоя не обращала внимания на заговорщические перешептывания ветра. В самом деле, ей только рукой стоило махнуть, да с той же легкостью, с какой девица суженому машет платочком, и хвостатый ветерок вокруг нее заскулил бы щенком и ускользнул сквозь чащу, как ольховый дым мчится вверх по печной трубе. Но силы Зоя берегла: всякое могло случиться в дремучем лесу, куда загнала их с королем пурга, с какой не совладать было даже могущественной шквальной и какая бесчинствовала за пределами чащи, будто война. Но там, куда привели их вьюжные шепотки и запах плодово-ягодного взвара, в сердцевине леса, мшистой и студеной, мороз дурачился с ними, кусал щеки и заставлял зарываться носом в меховую опушку овчинной шубы. Но в эту особенно зябкую минуту на Зое были один только одолженный сарафан да рубаха, расшитые солнечными крестами. Кафтан и шуба сушились на печи вместе с обмундированием Николая. Слепая старуха, что дала им кров, вопросов не задавала и о том, кто есть они, их не спрашивала, ровно как и откуда и куда они путь держали. Отогрела окостеневшие тела отваром шиповника, крючковатыми пальцами – на вид они были точно имбирные корни – из сундука выудила исстиранные платья и косоворотки и Николаю велела истопить для них с женой баню, но топить наказала только одной вязанкой. А как пурга уляжется, так должно ему будет отправиться в лес и нарубить еще дров, потому что коли взял – возвращай. Отчего-то Зое казалось, что, даже знай старуха, кто к ней пожаловал, и не подумала бы кланяться златокудрому царскому сыну в ноги. А Николаю, думалось, это и нравилось. По его же воле назвались они мужем с женой. О крестьянских суевериях Зоя знала, а в лубяных углах лишком видела связки крапивы и полыни и начерченные пальцами-корешками меловые кресты. И хотя от игр в замужество ей стало тошно, как от прогорклого масла, и веселость Николая она не одобряла, Зоя промолчала и кивнула. Сегодня она притворялась его женой, потому что так велел ей долг, потому что были они этим днем безгрешными путниками, что читали молитвенник и делили супружескую постель, а ни о чем другом Зоя не собиралась и думать. С мыслями о стране, стратегии и тактике, и командовании армиями Зоя поднималась с постели каждый новый рассвет, но Николая она видела, когда закрывала ночью глаза. За это она корила себя так же, как за тщеславие, за припрятанные в бархатных шкатулках серьги из изысканного розового золота и причудливые бриллиантовые колье, которые время от времени позволяла себе примерять, закалывая волосы гребнем из белого коралла, любуясь тем, как сверкает и переливается хрусталь в свете канделябров. Зоя была женщиной. И пусть король считал ее своим советником и военным другом и потому разделял с ней чай и кружевные блины с клюквенным вареньем за утренней трапезой в своих покоях и часто без надобности касался ее руки, наедине с ним Зоя всякий раз ловила себя на мысли, что дольше обычного смотрит, как двигаются крепкие мышцы под его утренней рубахой, когда он тянется к масленке, или как кончиком языка слизывает он капельку варенья с уголка губ. Зоя думала о нем и жаре его тела, когда ложилась в постель с другим мужчиной, и стыдилась этого, но каждый раз, как купцы и мальчишки-солдаты старательно пыхтели над ней, подвывая и двигая упругими телами, будто бы в самом деле ждали, что она похвалит их за это, Зоя распадалась вокруг них с мыслью о том, как Николай касается языком капли варенья на своих губах. – А я уж было решил, что тебе, Назяленская, трескучий мороз все равно что бриз морской, а сени, так те и вовсе слаще пуховой перины, – услышала Зоя голос Николая, но самого его не увидела. А вот следы на снегу различила – те были точно лунки от ложки в горшке сметаны. – А мне и не пришлось бы отсиживаться в сенях, если бы мы загодя сказались братом и сестрой или вы, ваше величество, на худой конец поимели бы совесть и поторопились, – фыркнула она. Зубы у нее стучали, как щелкунчик-орехокол, но слишком уж просто было наглецу-королю позволить ее переиграть, а потому Зоя и виду не подала. А тут уже и снег прохрустел за ее спиной, и она обернулась, совершенно не готовая к тому, что так греховно открылось ее ясному взору. А увидела она вот что: Николая в чем мать родила в бледном свете булавочного месяца. От неожиданности Зоя выдохнула, и пламя ее свечи затухло. Николай, пышущий теплом и сладкой хвоей, легкой поступью шагнул к ней, и сама зима расступилась перед ним, как море перед Моисеем. – Зоя, дорогая, если бы я знал, что так легко лишить тебя дара речи, я бы сделал это много лет назад, – промурлыкал он, а после, не дав ей и слова сказать, втянул ее в баню и затворил за ними дверь. Марево предбанника и пряные мшистые запахи растительных масел и пота окутали ее, как шерстяное одеяло. – Ты в своем уме? – поразилась Зоя, у нее даже смешок вырвался от того, какая это была нелепица. А Николая, казалось, ничуть не стесняло, что стоял он перед ней нагой, как осиновый ствол. Напротив, вдруг поняла она, он искренне удивился, что она этого смутилась. Лицо Николая сделалось мягче, когда он все прочитал по ее лицу, и Зое это не понравилось. – Ну что ты, Зоя, и вовсе не обязательно так стесняться, – пожурил он. – Ведь ты солдат, а не крестьянская девица. Ей захотелось его придушить. – Я все еще женщина с честным именем. – И я, Зоя, клятвенно следую всем заповедям. Пообещай, что не станешь слушать того, кто скажет, что во время поста видел меня с послушницей, – сказал Николай и подошел к ней вплотную. Жар залил Зоино лицо, когда она почувствовала всю его плоть и собственное тело подалось ему навстречу. – Но, стало быть, я говорил исключительно о совместном омовении, чтобы ты, Зоя, упаси святые, не подхватила вдруг чахотку, прячась в холодных сенях от нашего названного супружества. Николай отстранился и потянул за вырезанную в дверной ручке медвежью голову, чтобы отворить дверь в парильню. Зоя на мгновение опустила глаза: изгиб его подтянутой, ссутулившейся под низким избяным потолком спины и мышцы ягодиц, думалось, были выточены одаренным фабрикатором. Николай, конечно, заметил ее взгляд, ухмыльнулся так, как улыбаются те, кто привык к задерживающимся на них взглядам. И исчез в парном банном чреве, но дверь не затворил, взаправду дразня ее.