Часть четвёртая: Перламутр (1/1)

Работа предстоит огромная: нос “Королевы Айренн” раскололся почти до ватерлинии, пробоина в корпусе — щерится досками, точно голодная пасть, а паруса на единственной уцелевшей мачте висят перебитым крылом.Завтра, всё завтра…Вечером в доках тихо.В мирное время нет нужды торопить корабелов — гавань встаёт и ложится раньше, чем город. Магнус — товарищ что надо, и под его надзором всякое дело спорится; так здесь говорят.Реман согласен — тоже, смущая двор, предпочитает ловить раннее утро.Ранний вечер прельщает его не меньше. Ничего нового — небо, и море, и умирающее закатное солнце, — но Реман не может не любоваться:Магнус, истекающий светом, ещё вызолачивает края облаков — почти по привычке, — но исподволь наливает небо багрянцем. Недолго оно хранит рубежную нежность, недолго переливается перламутром: от бело-жемчужного — в розовый, персиковый и бледно-лиловый; насыщаясь закатной кровью, небо смелеет — до рыжины, киновари, пурпура и индиго, ярких, бескомпромиссных... — и море, впитывая все эти краски, тонкой полоской серебрит горизонт.Днём, отгорающим так живописно, Реман доволен. Многое было сделано: он держал двор — и принял двадцать четыре просителя; изучил и отрецензировал список правок в налоговый кодекс, предложенный рив-казначеем; увиделся со своим агентом, вернувшимся из Имперского города; написал одиннадцать писем, завизировал три назначения, встретил бедняжку “Айренн”, на одной силе воле добравшуюся до доков, и даже успел проводить Алентира, прежде чем тот уплыл-таки в свой Рихад.Они поужинали — вдвоём, как это редко теперь бывает: улитки с соусом из кленовых почек, бретонское молодое вино...Реман — в отличном расположении духа. Когда у дворца на него налетает, едва устояв на ногах, посыльный, он придерживает паренька за плечо — улыбается и просит не торопиться.Не торопиться не получается — и тот говорит, говорит, говорит...На дворе — четырехсотый год третьей эры, последний год беспокойного, тёмного века.Реману — пятьдесят четыре.Тэрону через два месяца исполнилось бы тринадцать.Реману говорят, что его сын мёртв, и в это невозможно поверить. Какая-то глупая шутка — ведь Тэрон не мог умереть… Ещё утром он, почти задыхаясь от нетерпения и восторга, влетел в отцовскую студию — рассказывать о новом уроке с мастером Ливеллоном, — и Реман, выслушав, потрепал его по волосам, а Тэрон нахмурился: для этого он слишком взрослый...Теперь он мёртв. — Несчастный случай, — лепечет гонец, и по глазам видно: не врёт. — Взрыв в Обсерватории.Мёртв...Что-то лопается у Ремана в груди. Его мутит. В ушах — гул, как бывает, когда ты ныряешь на глубину, но слишком резко всплываешь. Он должен… всё-таки убедиться, так?А остальное — потом. Всё — потом...Прозекторская залита варлово-белым. Аккуратно, ровным рядком — трупы трёх соучеников, таких же мальчишек; труп мастера Ливеллона; труп принца Тэрона...Правая сторона лица почти что цела, левую — слизнуло магическим пламенем. Глаз вытек, а волдыри на уцелевших лохмотьях кожи полопались — так, что сукровица и гной тонкой коркой покрыли щёку и лоб, точно пытаясь сгладить каверны ожогов.Смотреть на них Реману всё равно легче, чем направо — туда, где синий глаз, пронзительно яркий на фоне заполненной кровью склеры, пялится в варлово-белый, траурный потолок. Чистую щёку пропороло осколком кости… Нет, не кость, понимает Реман. Мрамор, чуть розоватый, свободный от копоти… Зачем здесь мрамор?Он было тянет руку, чтобы его убрать, но в последний момент одёргивает себя. Знает: если дотронется, то...Пальцы дрожат, сердце — колотится, как сумасшедшее. Реман даёт себе три секунды собраться: вдох-выдох, выдох и вдох…Глаза его сухи, и плечи — прямы, а шаг — как и всегда, твёрд. Здесь он уже ничего не сделает. Нужно осведомиться о ходе расследования... Смерть члена королевской семьи — в компетенции старшего юстициара Фаровиэль, ведь так?Следом идут разбирательства, разговоры, приказы — устные и доверенные бумаге, а ещё — вопросы, вопросы, вопросы...Каково ему было? Понял ли, что происходит? Испугался? Или не успел? Он был отважен, его слишком взрослый Тэрон, он не боялся, даже когда стоило — шрам от грифоньего когтя служит тому порукой...Реман заскакивает в первую попавшуюся дверь — какую-то из малых гостиных — и хватает эльсвейрскую вазу с широким горлышком. Его выворачивает — настолько обильно и резко, что рвота струится носом.Отирая лицо платком, Реман с ужасом понимает: нет, это не кошмар. Он не проснётся.Ночью Реман не спит, утром — встречается с родителями погибших мальчишек, встречается с юстициаром Фаровиэль, встречается с мастером церемоний и обсуждает организацию похорон — снова, и снова, и снова…Снотворное помогает скверно. Сны Ремана Карудила пусты — выскоблены, как раковина жемчужницы. Ничего у него не осталось — ни золота, ни киновари; лишь чернота, холодная, зыбкая… не чернота даже — отсутствие цвета.Он просыпается с мыслью, что обещался Тэрону порыбачить в водах Дисето.Он просыпается и не может не думать, что боги его наказывают. Реман не горевал — по-настоящему, сердцем, — ни по отцу, которого наконец-то догнал беспутный образ жизни, ни по жене, едва распробовавшей, каково быть королевой; но в третий раз уже не отделается так просто.Реман знает, что Алентира догонят скорбные вести, и потому связывается с ним сам и просит не возвращаться. Всё идёт своим чередом, незачем… суетиться.Расследование подходит к концу — и правда несчастный случай, хоть Ремана и не оставляет мысль, что юстициары Фаровиэль что-то упустили. Некому мстить, некого обвинять — может, он снова себя обманывает?..Всё идёт своим чередом, и Ремана тошнит от керувалов в шелках и бархате: не успело тело наследного принца остыть, как в кулуарах уже звучат шепотки о новом королевском браке.Король бежит из дворца при любой возможности.Король ездит по предместьям, пробует персики свежего урожая и хвалит новаторские системы ирригации.Король спускается в доки — и помогает готовить для “Королевы Айренн” такелаж.Когда придворные осторожно заводят речи о том, что это недопустимо, король говорит: так в час нужды он показывает единство с народом Фёстхолда. Таков его алаксон.Реман умеет даже самые скандальные идеи облекать в такие благопристойные, почтительные к традициям формулировки, что спорить — безумие.Изнурительный физический труд выскабливает не только сны, но и мысли. Кожа темнеет, волосы — наоборот, выгорают...“Королева Айренн”, гордая, величавая, вновь сходит на воду две недели спустя.Тэрон — уже никогда не вернётся.Реман касается тёплого, прокалённого солнцем борта, и улыбается — такой же деревянной улыбкой.Море смыкается у него над головой.***Реман не замечает, что что-то не так, пока пальцы не начинают скользить по струнам. Он убирает цитру, смотрит на кровоточащую руку и не понимает — как это? Откуда?Боль догоняет его позднее.Морщась, Реман залечивает рассечённую кожу: он не силён в целительстве, но на такие нехитрые чары его умений хватает.Кровь на струнах — темнеет немым укором.Он не планировал возвращаться в Фёстхолд так скоро. Алентир пропадал в Солитьюде; отец — с маниакальным упорством взялся за новый проект, храм Аури-Элю...Смета выглядела жизнеспособно, работа кипела вовсю — и Реман позволил себе отправиться на Торинаанну, маленький островок в фёстхольдских водах, где ещё его пра-пра-прадед построил виллу. За годы пренебрежения та, конечно, пообветшала, но Реман восстановил её и перестроил — по собственному вкусу. Какое-то время он думал, не подарить ли её Элендари, но та избавила его от мук выбора — в привычной своей манере.Сейчас уже — сколько, лет пять спустя?.. — Реман жене благодарен. Пусть забирает себе усадьбу в приустье Дисето, охотничий домик, конюшни, сокольни и всё, чем побрезговал его величество король Калалиан, раз вилла на Торинаанне не полюбилась.Реману она пригодилась больше.В этот раз он уплыл, взяв только четырёх слуг, пару стражей и Тэрона с нянькой — Лариквэ, привычной своей сообщницей. Две недели без суеты — разве он многого просит?Две недели в компании сына — лучшая из наград.Когда Тэрон только родился, его хрупкое тельце, слезящиеся глаза и крохотные ручонки пробуждали не нежность, но ужас. Реман справлялся о здоровье наследника, виделся с ним, дарил подобранные няньками и кормилицами игрушки, а после, тщательно вымыв руки, возвращался к делам.Меньше всего он хотел уподобляться своим родителям, однако не мог заставить себя чувствовать то, чего не испытывал. Сын был его долгом перед Фёстхолдом, единственным оправданием несчастливого брака — здоровый, хорошенький мальчик, прямо-таки образцовый монарший внук.Реман не уследил, когда это изменилось.На Торинаанне Тэрону всё было интересно: море, что осадило виллу со всех сторон, чайки, гнездившиеся по трещинам скал, дикий шиповник, так не похожий на розы, растущие в королевском парке...Наслушавшись рассказов о ловцах жемчуга, Тэрон сначала и сам, едва-едва научившись плавать, попробовал донырнуть до дна — “на пломысел”, как оправдывался перед чуть было не поседевшим отцом. Получив нагоняй, горе-ныряльщик взялся обыскивать побережье, и уже через день Реман сдался: загодя выбрал подходящую раковину и, магией приоткрыв створки, поместил туда крупную лазоревую жемчужину.Восторгу Тэрона не было предела… Уже потом Реман понял, позволять четырёхлетнему мальчишке играть с маленьким шариком не очень-то мудро, — а вдруг проглотит? подавится? — и, получив нагоняй от Лариквэ, пошёл на попятную. Жемчужину он изъял, а сыну пообещал, что дома они сделают из его трофея подвеску.Куда он её засунул?Душно, как же здесь душно...Реман идёт на балкон, и Абесинское море встречает его, как старого друга. В ясную ночь оно не чернеет — переливается, искрится тёмным сапфировым блеском, отдавая заёмный свет щедро и радостно…На дворе — триста девяносто второй год третьей эры, и небо — хранит обещание скорой бури.Реману — сорок шесть.Его богами благословлённому браку идёт одиннадцатый год.Реман провёл на Торинаанне неполных пять дней, прежде чем паникующие придворные вызвали его в город — строительство встало, и, очевидно, никто кроме наследного принца с этим не разберётся.Король Калалиан рассорился с главным архитектором, а потом расторг и остальные контракты — с подрядчиками, каменотёсами, скульпторами…Порт наполовину парализован, “Королева Айренн” заперта в доках: торговые корабли перекрыли гавань, их капитаны — ждут, когда им заплатят.Посреди одной из центральных улиц лежит огромная глыба мрамора, которую даже придворный маг не сумел сдвинуть.Рабочие, тоже не получив обещанной платы, кричат срамные слова, забравшись на строительные леса; разгонять их силой на святом месте — ужасное богохульство...Реман, ошеломлённый отцовским размахом, до глубокой ночи пытается разобрать этот бардак.— Вернулся, Топал-Мореход? — первое, что он слышит от Элендари, когда наутро жена соизволила заглянуть в его кабинет. — И что собираешься делать?Принцесса раздражена: его величество король Калалиан, утомлённый городской суетой, занял _её_ охотничий домик.Принц — молчит. О, ему есть что сказать — и Элендари, и батюшке, и растревоженным ривам!.. Но ссора — последнее, что Реману сейчас нужно.Накануне он повидался с главным архитектором — мером, которого никогда бы не нанял, будь его воля, мером с широкой липкой улыбкой, не говорящим, кажется, ни единого искреннего слова, мером, так полюбившимся королю…Этому меру было мало со скандалом уехать в свой Шиммерин, и он с радостью вылил на Ремана три ведра нечистот, перемешанных с патокой; быть правым на его счёт оказалось весьма неприятно.— Если не хочешь взяться за переговоры с гильдией камнетёсов, тебе придётся мне довериться, — отвечает Реман жене.Элендари не раздражается и не злится; кривится, точно брезгует, но всё же протягивает руку для прощального поцелуя — в комнату как раз заглянула служанка, а перед посторонними нужно держать лицо.Реман придерживается роли; жена глядит на него почти благосклонно.У Элендари синие, как гленумбрийский бархат, глаза…Когда они с Реманом только-только пережили три года помолвки, он часто дразнил её: целовал глубоко и жарко, но избегая прикосновений — пока Элендари не вспыхивала, не тянулась к нему всем телом, жадная, нетерпеливая — а он подхватывал её на руки и нёс на кровать.Реман любил Элендари, любил и добился их брака — вопреки тому, что придворные не считали рядовую дворянку из Даска хорошей партией для своего принца, а король, вдруг изменив себе, решил к ним прислушаться.С Элендари Реман делился — собой и Фёстхолдом — щедро и радостно. Ей всё было интересно: цитра, и кисти для каллиграфии, и гавань, окутанная молчанием — небо, и море, и умирающее закатное солнце...Реман не уследил, когда это изменилось, когда её синие, бархатные глаза начали глядеть на него с досадой и нетерпением, словно она постоянно искала в нём что-то — и, не находя, неизменно разочаровывалась.Элендари выплывает из комнаты, шелестя юбками, а Реман — тонет в обиде и строительной документации... пока его вдруг не дёргают за штанину.Он отодвигает кресло, и Тэрон карабкается ему на колени, точно мартышка; молчит, болтает ногами и улыбается — так радостно и светло, что невозможно не улыбнуться в ответ.Реман треплет его по волосам и без слов обещает:Идти на дно он не собирается.***Реман смотрит “обнаружением жизни”, что в коридоре пусто, и заправляет за ворот цепочку с кольцом.Он выскальзывает за дверь; простенькая иллюзия, немного телекинеза — со стороны теперь кажется, что та заперта изнутри.Проверять — не станут.Самому Реману иллюзии не нужны: достаточно переодеться, избавиться от украшений, чуть сгорбить плечи, опустить взгляд — и никто не узнает в испуганном низкородном мальчишке наследного принца.Дворец ему — старый знакомый; не друг и не враг — вынужденный союзник. Такого порой проклинаешь на все лады, но всё равно поддерживаешь подобие мира.Реман знает дворец. Знает его костяк, расчерченный на почтенно-древних, ещё второй эры, планах. Знает мышцы — и те места, где от праздности они заплывают жирком, — знает нервы, связки и сухожилия... Знает и то, как по нему обращается кровь, и потому умеет передвигаться, ни с кем — ну, или почти ни с кем — не пересекаясь.Незачем рисковать разоблачением. У Ремана есть только два с половиной часа — остаток от времени, что в распорядке наследника выделили под “самообразование”.Вся хитрость в том, что, как ему лучше “самообразовываться”, Реман решает сам — и не делится планами.Пока прямого запрета нет, правила не нарушены.Пока не нарушены правила, всё дозволено.Во чреве дворца жизнь бурлит, а магики, чтобы держать “обнаружение”, не хватает. Но даже без чар Ремана непросто застать врасплох. Иногда, чтобы ни с кем не столкнуться, нужно переждать за углом, или укрыться в нише, или пойти на иную хитрость: срезать по запечатанному переходу — из тех, что подчиняются гербовому кольцу, которое болтается у Ремана на шее.В Фёстхолде мало дверей, что не отверзаются для Карудила: магия их калана — древняя, поющая в Ремановой крови — пронизывает весь город.“Побег” идёт гладко — лишь под конец приходится проскользнуть мимо плачущей горничной. Реман не должен знать имена, но слишком часто бывает там, где его не ждут — и слышит то, что для него не предназначено. Он узнаёт даже со спины: Фириэль — небарра, но чистокровная, просто родилась на континенте; весёлая, часто мурлычет песенки за работой — что-то заморское, Реман таких никогда не слышал...От неё пахнет яблочным бренди, какое привозят из Даггерфолла — запах, увы, даже слишком знакомый; не похоже, чтобы сама пила — слишком оно дорогое. Порвана юбка — упала? с кем-то сцепилась?..Но Фириэль исчезает за поворотом, и Реман о ней забывает, как только выходит во внутренний дворик.Алентир ждёт, как и условились — в такой же, как у товарища, маскировке.— Долго ты, — говорит он вместо приветствия — и достаёт из кармана плотно набитый холщовый мешочек. — Хочешь орехов в меду?На дворе — триста пятьдесят восьмой год третьей эры, на имперском престоле — Пелагиус IV Септим.Реману — двенадцать.Его мать уехала в Шиммерин два года назад.Двор быстро привык обходиться без кинледи Суривен: у бывшей наложницы не было власти даже тогда, когда она ещё пользовалась расположением короля... и этого Реман, конечно, тоже не должен был слышать.Ему самому привыкнуть вышло не сразу. Если он не огорчал воспитателей и демонстрировал успехи в учёбе, то каждый турдас они с матерью обедали — только вдвоём. Она была такая красивая… расспрашивала Ремана о занятиях, целовала на прощание в лоб, а иногда, когда была в особенно хорошем настроении, даже играла ему на мандолине.Реман старался её порадовать, однако чувствовал — видел в её глазах, — что старается недостаточно. Он делал всё, чего от него хотели: учился, соблюдал правила, был почтителен и верил, что, может, однажды...А потом мать уехала в Шиммерин — поцеловала Ремана в лоб, рукой в белоснежной перчатке коснулась его плеча, сказала что-то пустое о долге и предках...С тех пор он ни разу её не видел.Мать явно не одобрила бы такого, — тайком сбегать из дворца, гулять по апраксическому кварталу или по гавани, любуясь на корабли, — но Реману уже всё равно.— Её зовут “Перламутровая”, — показывает ему Алентир. — Имперка, приплыла к нам из Анвила. Смотри, какая красавица! Хотя, конечно, и близко не “Королева Айренн”.Реман кивает: “Айренн”, жемчужина фёстхолдского флота — их общая большая любовь.Алентир собирается стать моряком, — бывает ведь так, что личный и родовой алаксоны не совпадают?.. — и в упорстве товарища Реман не сомневается. В роду у того — учёные и чародеи, известные на весь Саммерсет, однако калан его матери каких-то шесть поколений назад занимался исключительно виноградарством.Всё меняется.Сама леди Анариэ — автор авторитетных научных трактатов о селекции; а ещё она постоянно касается Алентира — треплет по волосам, оправляет одежду, приобнимает за плечи, — и Реман отчаянно, но безуспешно пытается не завидовать.Он очень рано почувствовал… неправильность, окружающую родителей, но когда мать уехала в Шиммерин, всерьёз взялся за расследование: изучил четыре редакции “Законов и обычаев альтмери”, королевские генеалогии Саммерсета, городские хроники и метрические книги — всё, до чего сумел дотянуться.Пять поколений назад Реман отыскал яму, устланную сухими ветвями, — ранние смерти, бездетные браки... — и при случае задал леди Анариэ ряд вопросов. Они обсудили инбридинг, инбредную депрессию и... лошадей, конечно же, лошадей — и в пустоте, окутанной благопристойным молчанием, Реман нащупал контуры правды.Оказывается, когда самые знатные каланы роднятся лишь между собой, последствия бывают такие, что и законы переписать не страшно...Расставаться с гаванью не хочется ни Алентиру, ни Реману. Они задерживаются и едва успевают вернуться в срок, прощаются быстро и скомкано, а Реман чуть было не попадается стражнику — и всё равно он счастлив... пока, пробираясь к себе, не слышит, что во дворце повесилась горничная.“На собственном поясе, прямо здесь — какое бесстыдство! Впрочем, чего ещё ждать от небарра?..”Реман спотыкается, едва не врезаясь в стену; орехи в меду — подступают к горлу.Распорядок наследника неизменен, Реман он едва доживает день, а ночью не может спать: его мутит, а в голове — гул. За утренней прогулкой он уже не выдерживает и просто… сходит с пирса — ныряет, как есть, в одежде.Море смыкается у него над головой.Хватает пары мгновений, чтобы прийти в себя — сморгнуть и услышать, как наверху паникует свита. Они напрасно тревожатся: идти на дно Реман не собирается. Он знает свой алаксон и знает, что эта земля — только его ответственность.Ремана не нужно спасать.Он всегда выплывает.