Он услышал (1/1)

Губы обожгло так, будто он прикоснулся к раскалённому металлу, а не нежной коже запястий, с магическим узором голубых вен, от которых не мог оторвать взгляд ещё в тот самый первый раз, когда Гай — ангел его, болезнь, безумие — пришёл на борт его корабля. Губы жгло бьющимся им на встречу быстрым, тревожным пульсом, но ладонь холодили почти мгновенно — это нервное — заледеневшие пальцы.— Джонни… — в голосе Гая столько бессильной, беспомощной растерянности, будто он ждёт, что его сейчас разбудят и приведут в чувство, что от этого больно защемляет лёгкие, а сердце не попадает в ритм. В этом голосе всё, что ему нужно было услышать, чтобы понять: ничего не будет.Иначе Гай не мечтал бы проснуться.— Ты же хотел знать, что меня тревожит, мой ангел, — Джон выпрямляется, отпускает (так не хочется…) чужую руку и отступает на шаг назад, давая Гаю и пространство, и воздух. — Теперь ты знаешь.Тот медленно кивает, не отрывая от него взгляда, и неловко, неуверенно накрывает второй рукой освобождённое запястье, будто надеясь стереть след прикосновения. Это не больно, совсем нет. Не на фоне осознания того, что это потерянное выражение лица Гая (будто его в спину ударили, и он теперь не знает что делать) — его вина.— Да, — голос ровный и чистый от любых оценок, как гладь безжизненного озера. — Прости. Я не должен был спрашивать. Прости, — рука, обхватывающая запястье, сжимается так, что ему наверняка больно, и Джону хочется подойти, разжать эти пальцы, чтобы не пытались раздробить в хватке собственные кости, но на это у него больше нет права.Верно?— Думаю, извиняться должен я, — Джонни думает о том, что стоило бы уйти, оставить Гая одного приходить в себя, но, вот досада, это его корабль, и если он сбежит отсюда, то только заставит беспокоиться о себе. Гай уже беспокоится о нём. Куда это годится? — Я тебя подвёл, да? Твоя работа…— Нет, — Гай решительно шагает вперёд, хватает его за запястья, крепко удерживая на месте, как будто Джон смог бы вырваться из любой его хватки. Будто он мог хотя бы попытаться. — Нет, Джонни, даже не думай в эту сторону, — он усомнился бы, но Гай мгновенно обрёл такую уверенность, что спорить с ним было невозможно.— Думал, мужеложество не одобряется.— Ну, — Гай дёрнул плечо. — Правильно думал. Не одобряется. И что с того? Счёт всегда идёт о соотношении, Джонни. Один грех или одно доброе дело ничего не перечеркнут: ни совершённого добра, ни зла, — он улыбается болезненно, но очень мягко. — Мне жаль, что я причинил тебе боль. Но тем, что мне доверили тебя — я горжусь.Джон смотрит ему в глаза несколько мгновений, а потом подаётся вперёд, упираясь лбом в ключицы:— Ничего не будет, да? — он обещал себе, что не будет переспрашивать у Гая тысячу раз одно и тоже, и он не будет. Но всего один единственный раз ведь можно?— Прости.Вдох. Выдох.И отпрянуть, разрывая прикосновение, улыбнуться, чтобы убедить даже не Гая (бессмысленно врать собственному ангелу-хранителю, верно?) — самого себя.— Нормально. Я не слишком на что-то рассчитывал, мне просто… нужно было это услышать, чтобы идти дальше.Попытаться. Или сделать вид перед Гаем или самим собой.Гай улыбается благодарно, и в этом тоже (в третий раз, как в сказках, чтобы наверняка) тоже — отказ. Ничего не будет. Вот и славно.Джонни услышал.