1 часть (1/1)

Надежды прочь, сомнения долой,Забыты и досада и бравада.Граница между небом и водойУже не различима, и не надо.По-прежнему свободный свой разбегСверяя с параллелью голубою,Плывет неутомимый наш ковчег,Волнуемый лишь смертью и любовью.Проблемы вечной - бысть или не бысть -Решенья мы не знаем и не скажем,Зато ни жажда славы, ни корыстьУже не овладеют экипажем.И если мы несемся через льды,Не чувствуя ни холода, ни боли,То это все ни для какой нужды,А только ради смерти и любови.Воистину ничем не дорожаЗа этим легкомысленным занятьем,Мы верим, что не будет платежа,Но если он и будет, мы заплатим.Чего бояться нам - тюрьмы, тоски,Ущерба очагу, вреда здоровью -Но это все такие пустякиВ сравнении со смертью и любовью.М. Щербаков "Ковчег неутомимый" В день, когда зацвело старое гранатовое дерево, герцогиня Пуантенская пожелала встретиться со своим супругом. Старшей фрейлине пришлось склониться к самым губам герцогини, чтобы разобрать тихое повеление. Нежные губы прекрасной женщины, которые поэты и влюбленные некогда сравнивали с розами и рубинами, иссохли, как родник в пустыне. Пускай дух Адалаис Эйкар был крепок, она проиграла свою битву и знала об этом. Все знали. Знали в Ферральбе, в Гайарде и Пуантене, знали в блистательной Тарантии и по всей Аквилонии. Старое гранатовое дерево под окнами спальни герцогини засыхало, пережив молодость и зрелость. Оно больше не образовывало завязей, осенью превращавшихся в сочные плоды, его цветы стали мелкими и редкими. Но лепестки соцветий по-прежнему оставались огненно-алыми, оттененными узкой каймой белизны. В следующем году гранат наверняка срубят – ветхое, подгнивающее дерево-старожил, помнящее времена, когда Ферральба была суровым укрепленным замком, а не прелестным дворцом, утопающим в садах и сверкающих фонтанах. В покоях великой герцогини прежде благоухали редкостные ароматы из далеких земель. Теперь здесь царил горький привкус лекарственных настоев и макового дурмана, дарующего сонное забвение от бесконечных страданий. Занавеси держали наглухо задернутыми – усталые глаза дамы Эйкар больше не выдерживали солнечного света. Слуги передвигались на цыпочках и говорили шепотом. В приемной денно и нощно сменялись фрейлины и пажи, в любой миг готовые мчаться с поручением. Госпожа Хавьер, второй десяток лет бессменно занимавшая должность старшей фрейлины, вышла из спальной. Молодежь немедля побросала свои занятия, вскинувшись в ожидании приказания или скорбной новости. – Кламен, – цепкий взор почтенной дамы упал на одного из младших родственников герцогини. Род Эйкар был древним и столь разветвленным, что даже высокоученые геральдисты порой затруднялись в определении степени родства многочисленных Эйкаров между собой. К примеру, несший дозор в приемной Кламен Эйкар был отпрыском Фулжента, сына младшего брата матушки герцогини. Юнец в щегольском наряде синего бархата и с черной кудреватой шевелюрой вполголоса откликнулся: – Я здесь, госпожа. – Ступай к его светлости, – распорядилась старшая фрейлина. – Передай, чтобы изволил немедля идти сюда – ее светлость желает переговорить с ним. Одна нога здесь, другая там. – Уже бегу, – дверные занавеси тяжело шевельнулись за умчавшимся вестником. Ветерок перевернул несколько листов отброшенного в сторону галантного романа, что читали девицы-фрейлины. Дама Хавьер мимолетно взглянула на них: смазливые личики, большие глазища испуганных ланей, молитвенно стиснутые ладошки. Впрочем, вон та, постарше летами, не особо хороша собой, зато смотрит с тихой, понимающей грустью. Она первой осмелилась спросить:– Госпожа Хавьер, умоляем вас, скажите – как ее светлость?.. Этот вопрос старшая фрейлина слышала постоянно. Один и тот же вопрос, звучавший то сочувственно, то раздраженно, то с фальшивой скорбью, то с истинным состраданием. Госпожа Анниз Хавьер привыкла давать вежливо-ускользающие ответы, как подобало старшей даме двора герцогини Пуантенской. Но сегодня, когда в последний раз зацвел старый гранат…– Наша жизнь и смерть в руках Подателя Жизни. Ему ведомо все… а наша госпожа очень плоха, – тихо и горестно промолвила фрейлина. – Мы кажемся ей тенями. С каждым днем она все больше удаляется от нас и скоро уйдет совсем. Вам больше не придется коротать дни в опостылевшей душной приемной, перешептываться и вздрагивать от каждого шороха. – Я провела бы здесь целую жизнь, если б это вернуло нашей госпоже силы и здоровье, – пылко возвысила голос молодая фрейлина. Госпожа Хавьер торопливо поднесла палец к губам, призывая к тишине. – Мы всякий день и всякую ночь молимся о ней. Но слышат ли нас боги, госпожа Хавьер? – Не знаю, девочка… как тебя, Лорена? Я всего лишь обычная смертная женщина, не ведающая промысла небес и Создателя, – пожала плечами старшая фрейлина, вздохнув над самоуверенностью молодости. Она бы самое жизнь отдала ради госпожи, сыскался бы только бог или демон, желающий заключить подобную сделку. Госпожа умирает, истаивает, как свеча на ветру. Недалек день, когда одевшиеся в траур Ферральба и Пуантен возрыдают по утраченной герцогине – как недавно Аквилония в скорби оплакивала королеву Дженну Канах. Скверные времена. Дурные дни. Что проку, что во дворе полыхает редкими цветами гранатовое дерево? Ферральба была рождена крепостью, прикрывающей дорогу на столицу провинции, Гайард. По прихоти новых владельцев суровое военное укрепление рассталось с угрюмыми бастионами, оделось в разноцветный мрамор и окуталось зеленью садов. О былой Ферральбе напоминали лишь ветшающая башня-донжон в отдалённой части парка, да сохраненный отрезок крепостной стены, превращенный в висячий сад. Последние годы герцогиня Адалаис не покидала пределов Ферральбы. Герцог регулярно навещал супругу в ее уединенной резиденции. Вместе с ним из Гайарда являлся двор, наполняя дворец и сады шумом голосов, блеском украшений и шелестом дорогих тканей, легкомысленным воркованием красоток и вызывающим бряцанием шпаг. Нынче Ферральба притихла под ослепительным солнцем.Кламен Эйкар не сомневался в том, где искать Золотого Леопарда. Герцог будет там, где плеск льющейся воды оттеняет чеканное серебро человеческого голоса. Где синева теней пятнает мрамор, где спорят лазурь и кармин мозаик. В Фонтанном дворе, о коем изречено в незапамятные времена слепым провидцем Тересием: ?Покуда не иссякнут источники Ферральбы и не смолкнут песни над ними, в час лихой беды или радости – суждено Пуантену стоять, подобно скале?. Всегда находился тот или та, кто вступал в Фонтанный двор и пел. По велению души, ради кратких мгновений славы, или потому, что охваченное страстями сердце требовало излить свою скорбь и радость. Фонтаны звенели, разбрасывая тысячи брызг, сверкавших ярче драгоценных камней, голоса бесстрашно устремлялись к небесам. Сегодня (как и вчера, так и третьего дня, и седмицу назад) над сладкими водами Ферральбы пел чужак. Гость из Аквилонии, сын давнего знакомца и друга герцога. Простолюдин и потомок простолюдинов, острый на язык и нахальный, ровно воробей на конюшне. Хотя надо признать очевидное: юнец из полуночных земель был отмечен даром выковывать из слов ту золотую цепь, что соединяет людские сердца. Пожалуй, только это обстоятельство позволяло обитателям Ферральбы смириться с низким происхождением и вульгарными замашками гостя с севера. Лиессин – так его звали. Странствующий бард Лиессин, сын Бриана из клана Майлдафов, уроженец холмистой Темры, крохотной области на стыке меж Аквилонией и Киммерией. Долговязый и словно сплетенный из кожаных ремней, с иссиня-белой шевелюрой, так резко и ярко выделявшейся промеж черноволосых уроженцев Пуантена. Наряд его заслуживал отдельного порицания, ибо только дикари и варвары таскаются повсюду в одной рубахе, обмотавшись по бедрам длиннющим отрезом шерстяной ткани в мелкую красно-зеленую клетку и перехватив его для верности широким поясом. Полагающихся мужчине штанов Лиессин не носил вовсе. Дамы и девицы Ферральбы находили приезжего неотразимым. Умирающей герцогине диковатые горские баллады приносили облегчение. Его светлость тоже не остался равнодушным к искусству гостя. Звенели, захлебываясь яростью и потаенной нежностью струны анриза, расписной маленькой арфы, украшенной резной лебединой головкой. Голос с резким, протяжным акцентом тревожил маленький мирок полуденной Ферральбы словами, рожденными у дымных костров стылой, далекой и опасной Полуночи:Зеленое пламя обветренных свечбилось о край стола,Когда Вильзис на пояс надел свой мечи ребек Бейла взяла. Они вышли в день, они вышли в ночь —кто их станет стеречь?А в руках ее струны пели о том,о чем молчал его меч.Пришли ниоткуда, не зная куда,творя свое волшебство.А когда пропали они без следа,мир забыл забывших его.Их руки сплелись и ушли в траву,их души земля приняла…Но Хальвдан натянул на лук тетивуи арфу Дейдре взяла!..Невольно заслушавшись, Кламен сбился с шага. Вспомнил о поручении, устыдился и заспешил в обход двора. Туда, где на резной мраморной скамье восседал повелитель Пуантена и второй в государстве человек после короля Конана – его светлость Просперо. Известный врагам и союзникам под прозвищем Золотого Леопарда, данному в честь свирепого геральдического зверя на фамильном гербе. Посланцу не понадобилось даже открывать рот. Завидев его спешное приближение, герцог стремительно вскинулся на ноги. Мелодия оборвалась, повиснув в воздухе недосказанным обрывком. Просперо милостиво отмахнул рукой, мол, продолжайте, но окутавшее двор темное очарование разрушилось. Торопясь следом за герцогом, Кламен не услышал зачина новой песни. – Что с ней? – лестницы, переходы, открытые галереи Ферральбы с услужливой готовностью ложились под ноги Леопарду. Сквозь каменные кружева стен и цветные витражи косо падали солнечные лучи, ноги то утопали в пестрых коврах, то звонко щелкали каблуками по полированному дереву и камню. Широкие шаги Леопарда были такими легкими и стремительными, что с трудом верилось в неоспоримое: Пуатенцу недавно сравнялось ровнехонько полвека и еще пять лет сверх того. Как и большинство придворных, Кламен затаенно обожал своего повелителя. Все в Пуантене восхищались герцогом – аристократы и простолюдины, воины и вилланы, ученые мужи и уличные оборванцы. За минувшие десятилетия пуантенцы хорошо изучили надежную тяжесть руки Леопарда и гордую твердость его нрава. Они знали его мужественный облик, достойный быть вычеканенным на монете или увековеченным в бронзе монумента. Пуантенцы слышали и о слабостях и причудах своего правителя, молчаливо признавая его право заводить любимиц и любимчиков. Просперо – мужчина в расцвете сил, с горячей кровью и мужскими потребностями, а его супруга… Увы, его супруга – бледная тень себя самой, добровольная затворница фонтанов Ферральбы, отцветшая смоковница. – Дама Хавьер ничего нам не сказала, – Кламену пришлось перейти на почтительную трусцу, чтобы держаться вровень с Леопардом. – Лишь передала, что ее светлость просит вашу милость навестить ее…– Как похоже на Адалаис: даже в такие моменты неуклонно блюсти этикет, – буркнул герцог. – Утешает одно: раз она хочет меня видеть, значит, жива. ?Все еще жива?, – Кламен как наяву расслышал эти непроизнесенные слова. После нескольких месяцев, проведенных в бдении у дверей опочивальни дамы Эйкар, он считал себя не вправе порицать Леопарда. Явление вестницы смерти стало бы наилучшим исходом для всех. Для самой госпожи Эйкар, да хранят ее боги, и для ее супруга. Ибо неправильно это, чтобы полный сил и здоровья мужчина до конца дней своих оставался прикован нерушимыми узами к умирающей, но никак не могущей умереть женщине. В приемной Кламен отстал, присоединившись к сотоварищам и юным фрейлинам. Дама Хавьер метнула предостерегающий взгляд, означавший, что придворным следует отойти подальше от дверей опочивальни и занять руки делом. Девушек ждали душеполезное чтение и пяльцы с натянутыми шелками, молодых людей – бдительность и разговоры вполголоса. Никто не последовал за Леопардом в спальню, а спустя мгновение оттуда, не поднимая глаз и перебирая резные четки, мелкими шажками вышли две служительницы Митры в бледно-лиловых облачениях. Предстояла воистину серьезная беседа, коли даже тишайших сестер Подателя Жизни попросили вон. Адалаис, как смогла, подготовилась к визиту. Постель накрыли покрывалом в кружевах. Герцогиню усадили, подперев с обоих сторон подушками. Ее черные локоны до срока выцвели, сделавшись тонкими, белесыми и невзрачными. Волосы лезли клоками, и герцогиня предпочитала скрывать их под тонким покрывалом замужней дамы. Она знала, что скверно выглядит. Посланцы Нергала, наверное, и то краше с лица – но супруг ни словом, ни взглядом не выдал своего разочарования или отвращения. Как и прежде, он поцеловал её руку. Высохшую, скрюченную клешню, обтянутую пергаментной кожей и тонкую, как лапка мертвой птицы. – Нам нужно потолковать, – без лишних околичностей заявила Адалаис, когда Леопард осторожно присел на край широкого ложа. Она заставила себя говорить как можно громче, на краткое время вернув интонациям былую выразительность и живость. Одним богам ведомо, каких усилий ей это стоило, но Адалаис Эйкар не желала, чтобы ее супруг внимал предсмертному писку раздавленной тележным колесом мыши. – Скоро все закончится и я смогу отдохнуть – но прежде я должна вернуться к тому, чего страшилась все эти годы. – Ты никогда и ничего не боялась, – перебил жену Просперо. Дама Эйкар досадливо скривила иссохший, провалившийся рот:– Прошу, не перебивай. Я не смогла подарить тебе наследников. У нас нет сына, достойного принять корону пуантенских герцогов. Молчи, молчи, я желаю тебе здравствовать долгие годы, но повторюсь – мы с тобой две ветви некогда могучего и крепкого древа, что бурно расцвели, не дав плодов. Тут нечего было добавить или возразить. Герцогиня изрекла правду. Впрочем, она оказывалась права почти во всем, о чем говорила, и широкие плечи Леопарда поникли под тяжестью невидимого груза. Боги не даровали чете из Пуантена детей. Никаких, ни законных, ни нагулянных на стороне. Адалаис не делила ложа ни с кем, кроме собственного мужа. Золотой Леопард имел благодушную привычку властителей подгребать под себя все, что кажется достойным внимания – но никогда ни одна из его многочисленных пассий не заикнулась о том, что пребывает в тягости. – Твои родственники процветают и здравствуют, – напомнил Леопард. С давней горечью вспомнив о том, что стал последним из династии, уже сколько десятилетий правившей цветущей провинцией. Жили некогда на свете братья-герцоги Форальеры, потомки и наследники трона Золотого Леопарда, Троцеро и Жерардо Пуантенские. У обоих подрастали малые сыновья и дочери, да только время, в которое им выпало жить, выдалось на редкость беспокойным. Войны и мятежи обескровили некогда великий дом, оставив в живых лишь дядю и племянника. Троцеро, умирая, вручил корону Пуантена сыну младшего брата, заклиная и требуя продолжить род Форальеров – да не сложилось… – Они могут сколько угодно быть моей родней и предаваться мечтаниям, только провинция им не достанется, – Адалаис слабо хлопнула тонкой ладонью по атласному покрывалу. – Из лучших намерений они бездумно разрушат все, что удалось создать нам. Я люблю свою семью, но – нет, нет и еще раз нет, – она прикрыла тяжелые веки с отчетливо выступающей сеткой набрякших лиловых жил. Просперо смотрел на нее, веря и не веря тому, что полулежавшая рядом женщина всего на каких-то два или три года старше него. Адалаис казалась дряхлой старухой, хотя вовсе не была ею. Тридцать лет тому Пуантен был охвачен пламенем мятежа. Великий герцог Троцеро и его подданные восстали против безумного короля Нумедидеса Хагенида. Юная Адалаис Эйкар сражалась наравне с остальными, предпочитая не замечать, как ядовитые испарения Боссонских топей исподволь подтачивают ее без того хрупкое здоровье. Она не жаловалась и не требовала поблажек. Она казалась шпагой, выкованной из лучшей зингарской стали, закаленной в ледяной воде и крови павших врагов. Она была одной из вернейших и преданнейших сторонниц Форальеров, отважной воительницей и искусным дипломатом. Просперо был готов жизнь отдать за один приязненный взгляд дамы Эйкар. Он сделал все, чтобы стать ее мужем. Двадцать лет они были счастливы. Двадцать лет безмятежного счастья, омраченного лишь отсутствием наследников – и десять лет незаслуженных страданий, когда Адалаис начала кашлять кровью. Герцог спешно призвал в Гайард всех известных лекарей, требуя излечить супругу. Врачеватели опоздали, демоны болотной лихорадки захватили тело Адалаис – и с того дня женщина в одиночестве повела отчаянную, безнадежную борьбу. Не надеясь победить, но упрямо отвоевывая у болезни лишний год, месяц, день. Год шел за годом, Адалаис слабела и чахла – и в день, когда зацвело гранатовое дерево, герцогиня осознала: все. Настала пора отдавать долги и прощаться. Она тяжело вздохнула, собираясь с силами, чтобы продолжить. – Помнишь договор, заключенный нами в дни, когда я слегла? – с усилием выговорила она. Просперо медленно кивнул. В темных, вьющихся крутыми кольцами волосах герцога блеснула инеем редкая седина. Несколько лет тому назад Адалаис, понимая, что их брак исчерпал себя, а развод герцогской четы станет самым крупным скандалом на весь Закат, даровала мужу свободу. – Найди себе подругу, – велела она. – Женщину, которая сделает то, что не смогла я. Пусть подарит тебе сыновей или дочерей. Мы признаем их. Мы оба признаем твоих детей перед богами, королем и народом, они станут нашими законными наследниками. Золотой Леопард не стал оспаривать решение жены – но и не воспользовался ее милостивым разрешением, как оправданием своих поступков. Его романы с женщинами в годы болезни Адалаис были короткими и мимолетными, не приводя ни к чему. Герцог явственно предпочитал обществу прекрасных дам времяпровождение в кругу министров, военачальников и немногих друзей. – Твои надежды не оправдались, не знаю, к радости или к горю, – негромко вымолвил Золотой Леопард. – Зачем мне кто-то иной, когда есть ты?– Не льсти, – Адалаис слабо улыбнулась. – Смирись с тем, что после… после моей кончины и положенного срока траура ты не останешься в одиночестве. Обещай мне. Обещай жениться вновь – или подыскать молодого человека, которого ты смог бы усыновить. Знаю, тебе будет трудно, – она невесомо коснулась руки мужа, и Просперо подумал, что тело Адалаис давно умерло. Лишь железная воля понуждает высохшую оболочку двигаться. Ногти и иссохшие пальцы женщины потемнели, став мертвенно-синими, кожа обвисла складками, волосы поседели, карие глаза мутны и подернуты белесой пеленой. Она похожа на старую ведьму из страшных сказок, и только он знает, что в тюрьме мерзкого облика злобные демоны удерживают в заточении прекрасную Адалаис Эйкар. – Ты обрекаешь меня на тяжелейший из выборов, о жестокая, – невесело пошутил герцог. – Кто в силах сравниться с тобой?– Ты справишься, – отрезала Адалаис. – Другого выхода у тебя нет. Ты в ответе за эту землю. С самого рождения, по праву твоего происхождения. Неважно, кто занимает трон в Тарантии, король из колена Хагенидов или киммерийский завоеватель. Форальеры должны заботиться о Пуантене. Мы добились этого тяжким трудом, сражениями и великими потерями. Предки не простят нам, если мы позволим провинции выскользнуть из наших рук, – выговорившись, женщина обессилено откинулась на подушки. Прислушалась к отдаленным голосам снаружи. Уже тише и запинаясь, вопросила: – Что, певец с Полуночи все еще здесь? – Лиессин? – рассеянно переспросил Леопард. – Да, он в Ферральбе. Позвать его сюда? – Ни в коем случае, – Адалаис с трудом пошевелила пальцем в жесте отрицания. – Негоже цветущей юности глядеть на дряхлую человеческую руину, трепеща при мысли о неизбежности и омерзительности старости. И незачем тому, кто одной ногой уже в могиле, лишний раз исходить желчью от зависти к молодым и здоровым… – герцогиня вяло улыбнулась. – Пригласи его и остальных молодых людей перейти в Гранатовый двор. Мне достаточно просто слушать их.– Они устроят состязание, воспевая тебя, – начал Просперо, и вновь был прерван умирающей женой:– Не нужно восхвалений и славословий. Никакой тоски и рыданий. Пусть поют не ради умирающей старухи, но ради самих себя. Они так молоды, так беспечны… так прекрасны. Я устала, Просперо. Устала влачить призрачное существование, устала ждать смерти… Позволь мне побыть в одиночестве. Не бди под моими дверями, это ничего не изменит. Будем… – она закашлялась, не договорив. В спальню немедля шмыгнула монахиня, захлопотала над подопечной, утирая ей губы и уговаривая принять целебный отвар. Просперо был лишним в этой обители тихой скорби, он был возмутительно, вульгарно здоров и полон жизни – и ничем не мог помочь своей верной подруге. Разве что велеть обществу из Фонтанного двора перебраться под окна покоев герцогини, где роняло лепестки гранатовое дерево. Узкие, старинной кладки окна в палате книжного собрания Ферральбы стояли нараспашку. Среди книг шмыгали сквозняки, слегка касаясь раззолоченных и посеребренных корешков выстроившихся на полках фолиантов. Открытые окна не помогали, в библиотеке висела спертая, сухая духота. Пахло намертво въевшейся в портьеры книжной пылью, медовым воском и слежавшимися пергаментами. Книжное собрание не могло похвалиться количеством, но зато книги здесь были подобраны – редкость к редкости. Ожерелье драгоценнейших жемчужин, кладезь сокровищ, щедро дарованный знатоку и ценителю. ?Время безжалостно ко всем нам. Как ни старайся его обмануть, оно возьмет свое. Не сейчас, так через год. Не через год, так спустя два. Подкрадется со спины и набросит на горло незримую безжалостную удавку. Отнимет все и ничего не даст взамен?. Библиотека неизменно повергала герцога в упадническо-философское настроение. Вдобавок отягощенное скорбными помыслами об Адалаис, о звенящих во дворе юных голосах – и о сидящем напротив человеке. Давнем знакомце, за минувшие года ставшим не просто другом семьи, но чем-то гораздо бОльшим. Тем, без кого невозможно. Без кого радость не в радость, а горе кажется вдвойне тяжелее, когда его нет рядом. И так не хочется замечать в облике друга удручающих признаков грядущей старости… Хальк Юсдаль, придворный из Тарантии, до недавних пор – доверенное лицо короля Конана Канаха, хранитель дворцовых архивов и тайн королевской семьи, преданный слуга трона Льва. Изгнанный из столицы и нашедший приют в солнечном Пуантене. Рядом с Золотым Леопардом, покровителем, ценителем таланта, обширных познаний и острого ума барона Юсдаля. Рядом с былым любовником, ибо в молодые годы Хальк не устоял перед обаянием и натиском владетеля Пуантена. Ни тот, ни другой не жалели о случившемся и не пытались вычеркнуть былые жаркие дни и ночи из памяти – что было, то было, а что будет, тому суждено быть. Хальк прожил на земле почти полвека. Из юноши крепкого сложения с добродушной физиономией, обладателя неотразимой и незабываемой полуулыбки, он превратился в образчик гандерского барона на склоне лет. Бодрого духом и телом, но изрядно огрузневшего в талии из-за пристрастия к перебродившему хмелю и хорошему столу. Он утратил изрядную часть русой шевелюры, отпустив короткую, вызывающе торчащую бородку. Серые глаза в обрамлении множества морщин потеряли жизнерадостное спокойствие, раздраженно и недоверчиво косясь на мир. Просперо частенько мучился вопросом: полноте, тот ли это Хальк Юсдаль, к которому он был так привязан? Да, перед ним сидел именно тот самый человек. Не его вина, что к закату своей жизни барон Юсдаль добрался именно таким. Воспитанник аквилонской Обители Мудрости, Хальк Юсдаль занял должность архивариуса королевской библиотеки в скверный год. На короля Нумедидеса Хагенида, без того не сильно ладившего с рассудком, снизошло помутнение, не оставлявшее его до конца жизни. Хальк стал свидетелем дворцового переворота. Позднее многомудрый хранитель архивов сделался лучшим другом нового короля, выходца из диких полуночных краев. Восхитившись незаурядной личностью аквилонского правителя, Хальк посвятил жизнь верному служению короне. Повсюду сопровождая короля, Юсдаль побывал во множестве передряг и испытаний, храня в памяти уйму сведений об истинной подоплеке потрясших Закатный материк событий. Все знали его, а Хальк Юсдаль знал всех. Правителей и временщиков. Фавориток и конфидентов тайных служб. Хозяек роскошных домов свиданий, торговцев, ученых мужей и мошенников. Чародеев и воителей. Богов и их земные воплощения. Красавиц и чудовищ, упырей-гхуле и оборотней из племени Карающей Длани. Все интересовало его, все занимало и давало пищу неугомонному разуму. Встречные щедро делились с ним знаниями – ведь книжник из Тарантии искал не выгоды, но лишь стремился познать истину. Обладая бойким пером и богатым воображением, Хальк стал не просто летописцем королевской династии, но ее вдохновенным певцом. Под именем литератора Гая Петрониуса он писал и издавал романы, посвященные Конану Канаху, его многочисленным друзьям и их захватывающим приключениям, где вымысел удачно переплетался с реальностью. На страницах его творений нашлось место предательствам и отваге, мечам и магии. Книги за авторством Петрониуса вскоре сделались известны по всему Закатному материку и пользовались спросом в любой книжной лавке. Не поверни насмешница-Судьба свое пестрое колесо, жизнь Халька Юсдаля сложилась бы на редкость удачно. Начало бедствий явилось в образе крохотного облачка над спокойным морем. Таковым облачком стало краткое донесение королю от главы Департамента добрососедских отношений, он же Латерана.Донесение касалось одной из знатнейших дам Аквилонии – Мианны Лаурис, графини Кейран, полновластной хозяйки богатых и процветающих земель, раскинувшихся вокруг города Шамар в верховьях Тайбора. Леди вдовела уже десятый год, железной рукой правя графством, своевременно собирая и отсылая в королевскую казну налоги, и наведываясь по большим праздникам ко двору в Тарантию. От своего единственного брака леди Мианна родила дочь Айрену. Юной барышне должно было вот-вот сравняться шестнадцать, когда к графине Кейран внезапно зачастили послы от заклятых друзей и соседей – немедийцев. Они не скрывали своих намерений: соединить брачным союзом наследницу земель Шамара и младшего из сыновей немедийского короля Нимеда Второго. Леди с негодованием отвергла предложение. Посланцы отбыли ни с чем, однако спустя малое время вернулись в Шамар. Добавив к тому, что было ими сказано, богатые дары и обещание правителя Нимеда даровать во владение будущим молодым супругам обширное Майтельское графство, расположенное на стыке трех великих держав – Аквилонии, Немедии и Офира. Предложение было столь настойчивым и щедрым, что графиня Мианна всерьез призадумалась. Верность короне есть верность короне, однако выгодная партия для любимой дочери куда важнее. Лазутчики Латераны утверждали, якобы леди склоняется к мысли ответить согласием, вручив руку наследницы немедийскому принцу. Этот шаг позволит Бельверусу осуществить давнюю мечту, создав обширный наступательный плацдарм на границе с Аквилонией. А также завязать долгую и муторную судебную тяжбу от лица леди Айрены, требуя передачи принадлежащих ей наследных шамарских земель Немедии. Возможно, бельверусские законники ничего и не добьются, но крови и чернил будет пролито немало. Разобравшись в ситуации, его величество Конан распорядился вызвать графиню и ее дочь в Тарантию. Шамарские дамы спешно прибыли. Женская часть двора завистливо вздохнула над изысканностью их нарядов и безупречностью манер. Мужчины единодушно отметили, как хороши собой мать и дочь Кейран. Меж королем и леди Мианной состоялся долгий разговор, закончившийся внезапным предложением – к демонам подгорным немедийцев, пусть и дальше облизываются на недоступные земли. Отчего не поступить проще и разумнее, соединив браком Айрену Лаурис и наследника престола, принца Коннахара Канаха? Графиня Кейран с готовностью согласилась. Ее белокурая миловидная дочурка робко кивнула, как полагается благовоспитанной юной леди из хорошей семьи. И тут приключилась непредвиденная закавыка. Принц Коннахар, пошедший внешностью и нравом в неукротимого папашу, спокойно и невозмутимо заявил: он не намерен жениться на совершенно незнакомой деве. Присовокупив, что слишком молод для столь решительного шага и сославшись в качестве примера на собственного отца, покорившегося узам законного брака только в возрасте сорока пяти лет. Принц не желал столь поспешного и раннего союза – и, к изумлению Конана, у его упрямого сына нашлись влиятельные сторонники. Королева Дженна и великий герцог Пуантенский единодушно поддержали Коннахара. Склонная к мирному разрешению споров Дженна предлагала обождать год-другой, позволив молодым людям получше раззнакомиться друг с другом. Аквилония сейчас не пребывает в состоянии затяжной войны с Немедией и не нуждается в том, чтобы торопливо обеспечивать верность союзников ценой судьбы собственного отпрыска. Просперо же наигранно удивился столь поспешному решению короля. Можно подумать, в Аквилонии перевелись достойные девы и принцу не из чего выбирать. Нестись очертя голову к алтарю – обречь себя на долгие муки, напомнил герцог народную мудрость.Дама Кейран оскорбленно поджала губы и попросила разрешения удалиться. Немедийский посол немедленно воспользовался ситуацией и удвоил усилия, отговаривая графиню от заносчивого аквилонского престолонаследника в пользу благородного немедийского принца. Кто-то из немедийцев имел неосторожность пригрозить военными действиями, что вызвало долгий и искренний смех Золотого Леопарда. Заклятые друзья самоуверенно решили побряцать оружием? Замечательно, аквилонской молодежи как раз необходима маленькая победоносная война. Пусть приходят. На поле брани мы посмотрим, кто кого. Но не проще ли королю употребить данную ему от богов власть, поскорее выдав упомянутую деву Айрену за кого-нибудь из давних и доказавших свою преданность вассалов? Скажем, за графа Галпаранского.Выслушав спорщиков, король рыкнул, треснул кулаком по столу и заявил, что с такими друзьями государству и врагов не надобно. Если принцу Коннахару до сих пор было невдомёк, что его будущий брак есть дело политическое и совершенно не зависящее от желаний левой пятки принца, то настало время усвоить этот грустный жизненный урок. Помолвка состоялась, невзирая на возражения принца и королевы. После церемонии донельзя удрученный Коннахар, как младший легат полка Черных Драконов, по велению короля отбыл на границу с Пиктскими Пущами. Служить родине, защищать ее земли и готовиться к тому, что на празднество Охотничьей луны следующего года он станет супругом Айрены Лаурис. Эту новость прокричали герольды во всех городах Аквилонии, дабы ни одна шавка не тявкнула – мол, принц не держит данное слово. Дамы Кейран остались при дворе. Герцога же Просперо настоятельно попросили – пока еще только попросили, во имя давней дружбы и общих испытаний – отъехать на родину и заняться делами собственной семьи. Которой он в последнее время явственно пренебрегает. Золотой Леопард пожал плечами, раскланялся и отбыл. Повинуясь родительской воле, Коннахар уехал в забытый богами и людьми форт Чандар на реке Боевого Коня. Вместе с ним в изгнание отправился Ротан Юсдаль, с детских лет лучший друг принца. Как Хальк не убеждал сына, тот был непреклонен в намерении следовать за принцем. По королевскому дворцу зашелестели шепотки о том, что графиня Мианна злоупотребляет своим положением будущей королевской тещи, стремясь оказывать влияние на короля. Дурные сплетни и поспешный отъезд Коннахара привели к тому, что между королевской четой пробежала черная кошка и повеяло морозным холодком. Ее величество объявила о намерении совершить летом поездку к родне. Она отправилась в дорогу без супруга, только в сопровождении свитских. Отцом Дженне Канах приходился достопочтенный Стеварт Сольскель, норд по крови, процветающий глава цеха торговцев пушниной, матерью – Стюра Сольскель. Они проживали в Вольфгарде, столице королевства Пограничного, в окружении многочисленных сыновей, дочерей, внуков и внучек. Королева осмотрела разросшийся Вольфгард, побывала у Скалы Черепа, проехалась по недавно основанным бургам и краям своей молодости, благосклонно одобряя перемены к лучшему. Однако ж более всего Дженну Канах поразило то обстоятельство, что ее матушка, будучи весьма преклонных годов, недавно подарила супругу очередного крепкого и здорового сынишку.Королева призадумалась. Королева встревожилась. Вернувшись из поездки, она сделалась печальна и удручена, чему немало способствовало злоязычие графини Кейран. Однако здравый смысл ее величества взял верх. Конан и Дженна помирились, а вскоре столица узнала, что сорокалетняя королева в тягости. В храмах Митры, на жертвенниках Иштар Добросердечной и Ашореми Лунной, во всяком доме и у каждого уличного алтаря возносились искренние молитвы во здравие леди Дженны и ее будущего ребенка. Королева расцвела весенней розой. Двор мечтал о роскошных торжествах в честь рождения принца или принцессы, о балах, охотах и празднествах, и о грядущей свадьбе наследника и юной графини Айрены. Казалось, сами небеса благословляют Аквилонию мирными временами, щедрыми урожаями и приплодом во всяком семействе.Миновала зима, настала весна. В отмеренный природой срок королеве пришла пора разрешиться от бремени. Опытные повитухи и лекари бдели подле ложа, готовясь принять новорожденное дитя. В тавернах выкатывали бочки, готовясь поднять первую чашу за здоровье ребенка из дома Канах, под сводами дворца витало радостное ожидание…А королева Дженна Канах умерла. В крови, мучениях и истошных воплях, вместе с ребенком, которому не довелось сделать первого вдоха. Королева скончалась вместе с нерожденной девочкой, которой в народе заранее дали имя Рианнон, Радостная. Дженна, восемнадцать лет делившая с королем горе и радость, невзгоды, взлеты и падения, покинула мир – внезапно и жестоко, в расцвете сил и красоты, готовясь дать новую жизнь. Дженны Канах больше не было на свете, ее душа отлетела в царство Нергала – но во дворце, в Тарантии и по всей стране люди не могли поверить в это. В Аквилонии не просто овдовел правитель – осиротело само государство, повергнутое в скорбь и тягостную растерянность. После смерти Дженны все пошло наперекосяк. Двор и обыватели в неожиданном единстве воспротивились намерению короля вывезти тело покойной жены в Пограничье, дабы там по северной традиции предать Дженну великому огненному погребению. Столица не пожелала расставаться со своей любимицей. Случилось небывалое: королевской казне не пришлось тратиться на похороны. Придворные и горожане собрали необходимые средства, доставили материалы, начертили план и в считанные дни руками зодчих и каменотесов возвели на берегу Хорота гранитную усыпальницу для Дженны и нерожденной крошки Рианнон. Там они и упокоились вечным сном, мать и дочь, под горестные стенания, плач труб и скорбные перешептывания. Королю Конану из клана Канах в тот год исполнилось шесть десятков зим и пять лет сверх того. Он был крепок телом и разумом, меч его был по-прежнему стремителен, а ум – цепок и рассудителен. Незадолго до этих печальных событий варвар провел небольшую победоносную компанию в Гиперборее, где аквилонская армия окончательно и навсегда сравняла с землей Похъёлу, гнездовище злокозненных гиборейских колдунов. Поговаривали, что в Похъёле встретил свою кончину небезызвестный Тот-Амон, некогда глава Черного Круга Стигии, а ныне – просто обезумевший старый колдун, могущественный и бесприютный. Шептались, якобы перед кончиной стигийский чародей успел выкрикнуть предсмертное проклятие, призвав на голову давнего недруга Конана из Киммерии все мыслимые и немыслимые беды.Варвар презирал проклятия побежденных врагов и не обратил внимания на вопли умирающего колдуна. Теперь испуганные столичные обыватели сполна уверовали в действенность проклятия.Его величество своеручно, без дознания и суда, свернул шею старшему из врачевателей, что принимали роды у королевы. Факт смертоубийства настолько потряс обитателей дворца и горожан, что никто и слова поперек не пискнул. Даже семья и ученики погибшего лекаря в испуге промолчали. Король запретил кому-либо входить в покои опочившей супруги и что-либо менять. Все должно оставаться в неприкосновенности: вещи и наряды, книги и рукоделия, украшения, картины, зеркала, кресла и вазы с цветами. Король мог целыми днями не выходить из комнат Дженны, в угрюмом молчании бродя там и являясь придворным только при крайней необходимости. Он пренебрегал делами, предоставив правление страной Совету трона и канцлеру. Он даже не известил о смерти матери сына, находившегося в Пиктских Пущах. Спустя месяц или два случайно упавшая свечка подожгла ковер. Обезлюдевшие покои королевы выгорели дотла. Среди придворных пошел шепоток о том, что злосчастную свечку швырнул на пол лично его величество. Случайно или намеренно – кто знает? Вовремя подняли тревогу, ценой множества усилий остановив распространение огня по соседним помещениям. На следующее утро побывавший на пожарище король мимолетно взглянул на закопченные стены и витающий пепел, процедив сквозь зубы приказ снести тут все. Напрочь, до основания, чтоб ни единого камня не осталось. Да, начать работы с сегодняшнего дня. Мастеровые принялись разбирать обгоревший флигель, а дела в королевском семействе обстояли все хуже и хуже. Его величество замыкался в себе, на седмицу и больше в одиночестве покидая город, жутким призраком скача по окрестностям Тарантии, насмерть загоняя лошадей и повергая в суеверный ужас поселян. Он начал заговариваться. Из его обмолвок становилось ясно: король не считает свою жену умершей. Ему мнилось, якобы Дженна по-прежнему с ним, готовая подать совет и утешение. Это не могло долго продолжаться. Мертвым не было места в мире живых. Железная воля короля удерживала душу королевы, не позволяя ей удалиться прочь. Кто-то должен был положить конец этому нарастающему безумию. Хальк Юсдаль, хранитель королевских архивов и преданнейший из друзей короля, счел своим долгом вмешаться. Его пытались отговорить, но барон Юсдаль твердо стоял на своем. Он поговорит с Конаном. Если понадобится, разрушит иллюзии его величества, вернув его к горькой истине. Дженна умерла, как это не прискорбно. Однако страна и ее люди продолжают жить. Они нуждаются в своем правителе, и, коли никто другой не решается заговорить, Хальк Юсдаль напомнит его величеству о возложенном на него долге. Стражники подле королевских покоев молча переглянулись и распахнули тяжелые створки перед бароном Юсдалем, когда тот потребовал внеурочной аудиенции. Хальк вошел, двери беззвучно закрылись за ним. На следующий день барона Юсдаля известили о том, что его прошение об отставке принято. За долгое и беспорочное служение короне оный барон Юсдаль награждается орденом Малого Льва с мечами и перевязью. Ему назначается щедрое содержание от казны, которое должно выплачиваться до самой его, барона, кончины, независимо от того, кто займет трон Аквилонии. Вот орден в кедровой шкатулке с золочением, вот надлежащие бумаги, вот вексель на предъявителя. Будьте добры сдать дела и освободить занимаемые помещения.Хальк не подавал и не собирался подавать никакого прошения об отставке. Внезапно оказавшийся не у дел королевский хронист понимал, что спорить и доказывать что-либо – себе дороже. Он видел короля, пытался говорить с ним, но не был в точности уверен, что Конан осознает присутствие давнего друга и слышит его увещевания. Хальк мешал королю. Он безмерно раздражал его, отвлекая от бесед с покойной женой. Чудо, что Конан смог удержатся и не прикончил досадливо зудевшего над ухом Юсдаля. Халька просто вышвырнули вон из Тарантии. Собрав бумаги, подарив свою коллекцию книг Обители Мудрости и запечатав двери королевской библиотеки, Хальк Юсдаль покинул дворец. Перебрался в дом дальнего родственника и удрученно задумался над выбором: куда податься на склоне дней? Родные гандерландские края, лесное захолустье и позабытое баронство, совершенно не манили. Сын, Ротан Юсдаль, по королевской воле и собственному решению прозябал на страже границ. Дочь Меллис и супруга Цинтия обретались в Немедии, в родовой усадьбе Целлигов в Бельверусе. С женой Хальк Юсдаль по взаимному согласию разошелся несколько лет назад, избежав дурных сплетен и пересудов. Обществу дело было представлено так, якобы баронесса с дочерью надолго отбыли в Бельверус для поддержки духа хворающей матушки баронессы.– Я не разлюбила тебя, – решительно заявила перед отъездом Цинтия Юсдаль, урожденная фон Целлиг, тряхнув не потускневшими со временем локонами цвета сияющей меди. – Постарайся понять меня, Хальк. Я охотно потягаюсь за твое внимание с соперницами из плоти и крови, но я не в силах справиться с твоим разыгравшимся воображением. Твоими книгами и вымыслами, которых ты не отличаешь от реальности. Я больше не знаю, за кем я замужем: за Хальком Юсдалем или Гаем Петрониусом? Нет, я ничего не имею против Гая, за исключением одного обстоятельства – я люблю не его, а тебя, – она трагически всплеснула руками. – Давай проведем год вдалеке друг от друга. Как знать, вдруг это поможет нам сблизиться?.. Не помогло. Миновал год, и другой, супруги регулярно обменивались длинными подробными письмами, но Хальк, удивляясь себе, не испытывал ни малейшего желания вновь узреть Цинтию. Невесть отчего ему стало легче, когда она уехала. Да и Цинтия не тосковала по нему в Бельверусе. Баронесса Юсдаль устроила салон с чтениями, танцами и приемами, стала известной среди высшего света, обзавелась поклонниками и, если верить посланиям, была довольна и счастлива. Приезд нежданного и незваного супруга был ей совсем ни к чему. Оставался единственный путь. На Полдень, по широкому тракту вдоль течения Хорота, в веселый и легкомысленный Гайард белого и розового камня. С надеждой и упованием на то, что во имя былой дружбы там сыщется местечко для отставного королевского библиотекаря. Хотя много ли она стоит в нынешние времена, эта якобы долгая и преданная дружба? Гайард в лице своего правителя с радостью распахнул двери для Халька Юсдаля. Герцог встретил придворного в отставке с искренней приязнью, выслушал подробности невеселого бытия аквилонского замка, сочувственно поцокал языком и вынес решение. Хальк Юсдаль волен остаться при дворе или поселиться в городе, его расходы оплатит герцогская казна, а лично герцог Просперо предпочел бы видеть барона фон Юсдаля в своей свите. Хальк поселился в гайардском замке, облюбовав тамошнюю библиотеку и во всеуслышание заявив, что намерен посвятить остаток жизни сотворению подробнейшей и честнейшей хроники правления Короля-Льва. Он раскроет все темные тайны, выведет на яркий свет таящихся в кулисах персонажей и мастеров дергать за скрытые нити. Его труд достойно завершит карьеру литератора. Он будет ничуть не похож на восторженные и полные сказочных чудес романы Гая Петрониуса о похождениях варвара-короля со товарищи, коими взахлеб зачитывается молодежь Закатного Материка. Он наконец-то поведает миру правду – а пока приступает к сбору материала для книги. Вскоре Золотой Леопард понял, что обещания и угрозы Халька разоблачить и вывести на чистую воду всех без исключения мошенников лишь слова, продиктованные горечью и обидой. Барон Юсдаль с упоением зарылся в книги, безвылазно сидя в библиотеке, делая многочисленные выписки и составляя планы. Создавая видимость бурной деятельности, но не продвигаясь ни на шаг в своем грандиозном замысле. Хальк стал больше пить, на просьбы Просперо позволить ознакомиться хотя бы с черновиками будущего великого трактата сперва отвечал уклончиво и вежливо, затем перешел к прямым отказам. Разумному хватило, чтобы понять: барон Юсдаль не намерен ничего писать. За книгами он сидит исключительно по въевшейся в кровь привычке, а превыше всего жаждет покоя. Почему бы и нет, решил Просперо, ведь это такая малость: даровать человеку на склоне лет долгожданное спокойствие и уверенность в завтрашнем дне. Герцог больше не настаивал, предоставив барону Юсдалю возможность поступать по своему выбору, и надеясь, что размеренная жизнь в Гайарде умиротворит Халька.Но душевное равновесие, утраченное в тот миг, когда за ним захлопнулись двери королевской приемной, больше не вернулось к Хальку Юсдалю. Бывший летописец пребывал в постоянном ожидании коварного удара в спину.– Адалаис позвала меня лишь затем, чтобы вновь настоять на необходимости повторного брака после ее кончины, – Просперо без видимой цели переходил от одного книжного стеллажа к другому, брал томики, рассеянно пролистывал несколько страниц и возвращал на место. – Ее не оставляет идея касательно усыновления. Мол, это вольет в старые пуантенские мехи немного молодого вина. – Когда пойдет слух о твоем намерении жениться или устроить церемонию усыновления, придется объявить Гайард на осадном положении, – желчно предрек Хальк. – Ибо под стенами сойдутся в битве армии папаш с добронравными девицами на выданье, прекрасных вдовушек с почтительными сыновьями и многообещающими молодыми людьми хорошего происхождения. Все они будут орать наперебой: ?Я, меня, меня, я рожу вашей светлости сыновей, я сочинил трижды двадцать планов того, как привести Пуантен к процветанию, о, как я жажду стать вашей супругой!?. Те, кто предпочитает держать рот на замке, начнут травить удачливых соперников и тишком резать глотки. Вспыхнет такое веселье, что никому мало не покажется. Послушай доброго совета, оставайся скорбящим вдовцом. Или проделай все в тайне, поставив общество перед свершившимся фактом.– Мне кажется, я нашел лучший выход, – Леопард встал подле узкого окна. – Изберу кого-нибудь из родни Адалаис, объявлю наследником и тиранически женю на твоей Меллис. Как помру, на следующий день твоя дочурка станет герцогиней Пуантенской. Хальк скривился. Возможность стать отцом будущей великой герцогини явно его не радовала. Нехотя отложив в сторону книгу, он спросил:– Как дела у госпожи Адалаис? – Как месяц тому назад и год спустя – скверно, – буркнул Просперо. – Она не меньше моего желает, чтобы все наконец завершилось. Она устала бороться, сложила оружие и ожидает гонца, что сопроводит ее к полям бледных маков или что там цветет на Полях Забвения? Видят боги, я любил ее, ценил ее советы и уважал ее ум – но у человеческого терпения есть пределы. Со двора прилетел обрывок зажигательной мелодии, танцевальной, непривычной слуху уроженца Пуантена. В залихватский, увлекающий в пляс разухабистый перезвон вплелся жизнерадостный голос: По лесам зелено-синим, ясным, как стекло,Я иду туда, куда случайным ветром занесло.Долог путь через коренья, что же мне не петь?До ближайшего селенья к ночи не успеть.Вдалеке подножье замка, там найду приют.Над зелено-синим лесом алый замер стяг.В замке светятся оконца да там меня не ждут,Там живет красивый рыцарь, а я из бродяг…– Заливается, что твой соловей по весне, – в голосе Халька прозвучало нескрываемое раздражение. – Как будто ему – да и твоим придворным тоже, к слову сказать! – нет никакого дела до чужой скорби.– Адалаис сама попросила их петь, – рассеянно откликнулся Леопард, не отрывая взгляда от людей, сидевших на каменных скамьях вокруг гранатового дерева, бродивших по двору и даже составивших малую кадриль в дальнем углу двора. – Музыка отвлекает ее от мыслей о неизбежном.Хальк сдвинул брови, приподнялся из-за стола, словно собирался встать, и вновь грузно обрушился в кресла, заговорив торопливо и убедительно:– Мне уже доводилось видеть такой взгляд. При всем уважении к вашей светлости – умоляю, только не сейчас. И потом, это же Лиессин. Сын твоего друга и соратника короля. – Бриан Майлдаф, если мне не изменяет память, – не оборачиваясь, невозмутимо ответствовал Леопард, – процветающий торговец шерстью из отдаленной провинции. Он не дворянин, и никогда не был представлен ни при аквилонском, ни при пуантенском дворе. Да, он давний товарищ короля. При столь бурных молодости и зрелости, какие выпали на долю Конана, неудивительно, что в его жизни постоянно возникают знакомцы былых дней. Это отнюдь не означает, что король обязан привечать их всех без исключения. Или что я должен отказывать себе в праве послушать песню. – Дело не в песне, а в певце, – ледяной тон собеседника только раззадорил Халька. – Не я один подметил, как ты смотришь на него – с первого дня, как он появился в Ферральбе. И как он таращится вслед, когда ты проходишь мимо. Вылитая распутная девка из трактира, которую лишь пальцем помани!..Просперо развернулся на каблуке, и барон Юсдаль осекся. Мигом припомнив, что живет здесь из милости. Не ему осуждать нравы и привычки владыки Пуантена. Однако Хальк не намеревался сдаваться:– Будь это смазливая девица, никто бы слова поперек не сказал. Но времена изменились, даже ты не можешь этого отрицать. Тебя не извещали о последних новостях из Тарантии? Знаешь, что надумал Конан? Испокон веков никто из монархов не лез с фонарем проверять, как и с кем спят их подданные. А вот его аквилонское величество внезапно решил, что все беды мира – от мужеложцев. Уличенных в подобном занятии или застигнутых на месте преступления велено хватать и без внимания к званию подвергать публичной порке на рыночной площади. Обыватели, как полоумные, носятся по борделям и публичным домам, вовсю охаживая девиц в доказательство своей мужественности! – Что, правда? – смешливо удивился Просперо. – Ну, не в моих силах запретить тарантийцам сходить с ума заодно с королем. Меня, если ты помнишь, настоятельно попросили удалиться вон. В Пуантене жили и будут жить так, как привыкли от начала времен, сочетаясь с теми, кто придется по душе. Посмотрел бы я на того, кто отважится это запретить!– Такой человек, между прочим, уже выискался, – напомнил Хальк. Золотой Леопард пренебрежительно скривился:– Ты об этих… Брат Джеролано и его так называемый орден нищенствующих собратьев? Как они там себя именуют, Чистые Сердцем или Прозревшие Истину? Всем известно, что лично верховный жрец Митры выставил его из Тарантии – за суесловие и распространение заблуждений. Кучка вздорных и крикливых монахов, поднявших на щит давно истлевшие кости святого Эпимитриуса и голосящих на всех перекрестках о том, что в своих проповедях он призывал к воздержанию, умеренности и благочинию. Как книжник, ты отлично знаешь, что из подлинных рукописей святого Эпимитриуса не сохранилось ровным счетом ни единой страницы. Все изречения, на которые опирается брат Джеролано, написаны гораздо позже учениками святого и его последователями. Каждый из которых преследовал свою выгоду и тщился доказать собственную правоту. – К нему прислушиваются, – возразил барон Юсдаль. – Проповеди брата Джеролано с каждым днем собирают все больше слушателей. Он обрастает последователями. Торговцы и ростовщики жертвуют состояния храмам, вступают в орден и уходят за ним. Женщины выбрасывают драгоценности, художники и книжники жгут свои творения в убеждении, что избавляются от тщеславия и гордыни. В Айвелине и Плоэрмеле толпа, распаленная его речами, кинулась поджигать дома знати. Нет, они не грабили, как это обычно случается при погромах. Они намеренно уничтожали предметы роскоши и искусства! Дело закончилось вмешательством городской стражи, после чего Джеролано и его собратья по духу всей оравой тронулись дальше. Они шатаются по Пуантену, будоража умы, и вполне могут заявиться в Гайард!– Пусть приходят, – отмахнулся Просперо. – Натравлю на него местных священников и с интересом послушаю их диспут. Джеролано – очередная кликуша в рясе, норовящая указывать всем и каждому, как жить и о чем думать. Да, его слушают. Но когда от трескучих проповедей и призывов к нравственному очищению начнет звенеть в ушах, он прискучит. Бывшие сторонники повернутся к нему спиной и вернутся к привычным делам. Сеять и жать, торговать и петь, любить и пьянствовать. Брат Джеролано поблажит и утихнет. А ежели ему не достанет ума вовремя заткнуться, я позабочусь о том, чтобы он не докучал своими нравоучениями моим верным и честным подданным, – Просперо холодно блеснул глазами. – Здесь не Тарантия, друг мой. Пусть мы присягнули трону Льва на верность, но живем по собственным законам и уложениям. Полоумный монах может поколебать их, но не в силах изменить – как человек не в состоянии разрушить гору, биясь головой о ее подножие. – Но как же твоя репутация? – не желал успокоиться и смириться Хальк. – Будем честны сами с собой, долго ли еще Конану быть на троне? Ему на смену придет сын. Золотой Леопард Пуантена наверняка встанет за правым плечом молодого короля, дабы подавать разумные и верные советы, быть защитником и хранителем страны, на долю которой в последнее время выпало столько тягот. Ты должен быть безупречен, а эти… эти твои знакомства и пристрастия, они как пятна грязи на подоле белого канцлерского плаща, издалека заметные всем! – В былые времена, – на удивление мягко произнес Просперо, словно пропустив мимо ушей горячую речь давнего друга, – ты говорил совсем иные слова. Ты воспевал крепость дружбы и всемогущество любви, не делая различия в том, к какому роду и полу принадлежали любящие создания. Ты писал так легко, прекрасно и радостно. Созданные тобой строки навсегда врезались в мою память. Те слова доныне горят в моей душе высоким и чистым огнем, озаряя мою молодость.– Это все в прошлом! – с внезапной яростью и ненавистью в голосе выкрикнул Хальк. – Это было давно, когда я был слаб, молод и глуп. Тогда меня было легко запутать лживыми посулами и льстивыми словами…– Вот даже как? – Просперо вопросительно изогнул бровь, но барон Юсдаль не смог остановиться. Накопившиеся былые обиды взяли верх над привычной сдержанностью. – Именно так! Ты обольстил и соблазнил меня, а когда забава тебе прискучила, вежливо отставил в сторону, умчавшись на охоту за новыми трофеями! – Я никогда тебя не обманывал, – сухо отмел обвинения Леопард. – Всегда был честен с тобой. Доверял то, чего не открывал даже Адалаис и преданнейшим из друзей. Я любил тебя… люблю и поныне. – Что ничуть не мешает тебя пялиться на красавчика из Темры, – съязвил Хальк. – О да, понимаю. Воплощенная молодость, красота и свежесть. Клинок, не ведавший вкуса крови, запечатанная сокровищница и серебряный голосок. Куда мне, немощному старику, до него!?Ах, Хальк, слышал бы ты себя со стороны, – Просперо внезапно охватила печаль, горькая на вкус, шелестящая опадающими гранатовыми цветами. Слова Халька так болезненно напоминали сетования стареющей жены, злобно шипящей на мужа, стоит тому мельком скоситься на проходящую мимо юную красотку. – Как объяснить тебе, мой давний и верный друг – я вовсе не мечтаю о том, чтобы затащить горское диво к себе в постель. Я восхищаюсь им, его молодостью, жаждой жизни и радости. Его присутствие делает меня моложе. А Хальк ворчит, уверенный, что я пренебрегаю им. Он всегда пребудет в моем сердце, рядом с Адалаис. Но я не в силах убедить его в этом. Изгнание из Тарантии нанесло ему слишком глубокую рану?. – С такими красноречивыми обличениями моей распущенности тебе прямая дорога к брату Джеролано. Будешь писать за него проповеди и прославишься во веки веков, – Золотой Леопард попытался обернуть спор шуткой, ибо слишком тяжко и невыносимо было смотреть на исходящего бессильной злостью Халька. Смотреть, вспоминая, каким он был прежде. Вспоминая его улыбку, его речи, исполненные житейской мудрости и неунывающего веселья. В любой беде, в любой передряге Юсдаль не терял присутствия духа, вселяя надежду в отчаявшихся и находя слово поддержки для изверившихся. Он был как огонек в ночи, на ясный свет которого выходили отставшие и заплутавшие. Он был сильным духом… а стал слабым. Просперо не мог винить его за это. Хальк не принял протянутой оливковой ветви перемирия. Выбрался из кресла, поклонился и безупречно вежливым тоном испросил у его светлости позволения удалиться. Когда он ушел, Просперо вновь бросил взгляд в окно. Звучал не анриз, но привычный виолон. Лиессина сменил кто-то из гайардских придворных, выводивший старинную кансону об улыбке далекой красавицы. Сам темриец сидел на каменной скамье подле девицы в нежно-лиловом платье с шифром фрейлины. Они болтали, и тут Лиессин поднял голову, скользнув рассеянным взглядом по фасаду здания напротив. Невесть зачем Леопард торопливо отступил назад, скрывшись за портьерой – в убеждении, что Лиессин отлично разглядел его. Бард из Темры мимолетно улыбнулся пустому оконному проему стрельчатой формы, в обрамлении высеченных из камня сплетенных ветвей шиповника и виноградных лоз.