Отпускать (1/1)

— Я в Питер поеду. — Агата говорит это невпопад, глядя на бесконечно накрапывающий, почти осенний дождь, медленно заливающий асфальт.Кровавое пятно на нём так и не оттерли. Просто замазали краской, словно мемориал на Аллее славы в Голливуде.Она складывает из газетного листа кораблик, но никак не получается хоть что-то годное. На столе валяются уже три или четыре неудачные попытки. Неслучившиеся лодочки смяты и обездвижены.Тот, кого она раньше звала БИ-2, смотрит поверх чашки, в которой смешаны чай и отцовский коньяк, стащенный ради этих тихих вечерних посиделок. Мать Агаты ушла в ночную смену, так что никто не помешает.Августовские вечера такие задумчивые и бесконечные, что выть хочется. Переживать их вдвоём вроде как полегче — особенно если вам по семнадцать и вы безнадежно, безумно, безответно влюблены.— Когда? — тихо спрашивает он, поняв, что Агата больше ничего не объяснит и вообще пребывает в каких-то заоблачных далях.— Тридцать первого.Она улыбается как ни в чем не бывало и тянется к чашке, которую ей заботливо придерживают и наклоняют, чтобы обжигающе-горьковатый напиток легче тек в податливое горло, расходясь внутри приятным теплом.— А как же первое сентября?Это запретная территория! Новая жизнь, новый этап обучения и один на всех институт, только факультеты разные. Агата выбрала историю, конечно.— Как-нибудь. — Она пожимает бледными голыми плечами. Если всё лето ходить в закрытой одежде, не загоришь; да и жары почти не перепало в этом году. — Какая разница?Целуются они торопливо, все ещё мало чем отличаясь от подростков в своей попытке повторить взрослое и запретное. Задевают зубами чужие зубы. Насмешливо фыркают, когда со стола на пол летят газетные кораблики.— Тебе будет больно.Он виновато облизывает горящие губы, бренча пряжкой ремня в дрожащих пальцах.Агата смеётся, откидываясь назад, на клеёнчатую скатерть. Что может знать о боли вечный оптимист, у которого не было ни НП, ни холодного ветра прямо под ногами?!— Хорошо, — она кивает.Это действительно хорошо. Агата выгибает поясницу, раздвигая бедра только после усилия с чужой стороны. Иначе не интересно.Что-то внутри, — то, что ждало совсем другого человека и никогда бы не дождалось, — трещит и разрывается, когда Агата закусывает ладонь и вспоминает по очереди все ругательства, которые помнит или помнила, но забыла.?Маловато коньяка было?, — думает она почти огорченно, пока конвульсивно сжимающееся нутро с трудом пропускает в себя горячее, твердое, болезненное.Дождь за окном лупит все сильнее, постепенно набирая обороты, становясь бурей, грозой, сметающим все на пути и сгибающим деревья ураганом.У Агаты внутри тоже всё сметено — и больше никогда не восстановится хотя бы потому, что она не хочет возиться с руинами, которые проще полностью доломать.Мерные толчки внутри уже почти не мешают — даже баюкают саднящими отголосками самой неприятной, самой поганой боли. Вдруг хочется, чтобы мать пришла раньше, прямо сейчас, раскричалась и выгнала из дома, обозвав шлюхой. Пусть бы было тогда, как у всех! Никаких серых глаз, никаких красных ручек, никакой грязно-зеленой, цвета хаки, весны позади, отцветшей и безжизненной.— Не хочу тебя отпускать, — говорит тот, кого она звала раньше БИ-2, целуя протянутое запястье с внутренней стороны, на сгибе бледной руки.Он словно чувствует, что обратно Агата возвращаться не собирается. Там, куда она едет, все равно будет куда лучше — или страшнее, — чем дома.Она поднимает на чужое лицо свои потухшие, мертвые глаза такого же цвета, как беснующийся за окном ураган. И молчит, и молчит.