1 часть (1/1)

Болезненные сумерки давили тяжелыми грязно-серыми облаками смога на такой же мрачный, золисто-пепельный город. Высокие здания, разрезающие дымную пелену, выкраивали неровные, вытянутые треугольники буро-ржавого неба, на котором бледной россыпью устало мерцали звезды. Изредка выглядывала луна?— такая же нездорово-бледная и уставшая, как и этот город. Если проскользить взглядом по мутным стеклам небоскребов, петляя по искаженным отражениям вульгарно-неоновых вывесок и рекламных щитов, спустится ниже, туда, где мрачная и величественная чернота крыш сменяется желто-оранжевым светом фонарей и окон старых девятиэтажных домов, бело-красным мельканием фар и вечно мигающим пересветом светофоров, можно без труда сравнить это месиво света с пламенеющей лавой, и представлять, что город стоит посреди кипящего озера людских несчастий. И только темные башни высоток возвышаются над бурлящей магмой, островки мнимой безопасности, подтачиваемые у основания раскаленным потоком, в котором, растворенные в грязно-рыжем пульсирующем свечении, переплетаются людские пороки, грязные тайны, трагедии, потерянные надежды и растоптанные мечты. Там, внизу, исход всегда один, и никогда не счастливый. Город гнил изнутри, его пожирало рыжее пламя улиц, и он отчаянно тянулся вверх, в попытке выбраться из смертоносной лавы, захлестывающей его подножие.И здесь, с крыш небоскребов, на плещущуюся внизу агонию взирали горгульи, стражи города ему под стать?— зловещие и уродливые на вид, смертоносные и безжалостные. Из тени за спиной одной из них выступила внушительная фигура. Рыжеватые отсветы улицы пронеслись бликами по черному плащу, резкими линиями наметили острые уши капюшона и такие же острые, будто высеченные из камня, черты лица. Тени залегли в глазных прорезях маски и носогубной складке, подчеркнули скулы и очертили плотно сжатые губы. Живой страж Готэма, первый, кто встал на его защиту и стал антиподом горгулий?— не наблюдатель, а деятель. Лицо готэмской справедливости. Человек, взваливший на себя и свою семью ответственность за уже умирающий город. Они как врачи, что держат безнадежного пациента на аппарате жизнеобеспечения, не давая погрузиться в конечное ничто.Джейсона всегда занимал вопрос?— не является ли это эгоистичным потаканием собственной болезненной зависимости, и не будет ли милосерднее разрушить все до основания, дать городу умереть, и возродить его заново? Ведь вся бэтсемья, и сам Брюс в первую очередь, по сути лишь поломанные куклы Готэма. Страдающие стокгольмским синдромом безответно влюбленные в собственного мучителя, день за днем добровольно проваливающиеся все глубже в его лавовое озеро пороков, а в ответ не дающие ему окончательно погибнуть, растягивая его агонию и продлевая собственные мучения.Он смотрел на Бэтмена, мрачно оглядывающего улицу внизу. На секунду тот вскинул голову и их взгляды встретились?— колкий зрительный контакт, принесший обоим горькое сожаление. Джейсон отвернулся первым, разворачиваясь на пятках и спешно покидая крышу. Его не преследовали. Они давно достигли определенного нейтралитета во взглядах?— вернее, в том, кто на что закрывает глаза в поведении другого. Тодд перестал пытаться переубедить Брюса, доказать ему абсурдность собственных принципов, заставить вылечить душевные травмы, или хотя бы не тянуть за собой других. Он сам пришел к выводу, что это невозможно. Брюс не тянет за собой других?— они сами цепляются за него, изначально калеки, ищущие общества им подобных. Принципы же?— единственное, что удерживает Бэтмена от окончательного слома и погружения в безумие, так настойчиво плещущиеся вокруг него. А душевные травмы… Что ж, он и сам болен. И лечение невозможно, не здесь, не сейчас… Не в этом городе, прекрасном в своем истощенном, дышащем смертью и безнадежностью, безумии. Ослепительно ярком у подножия, в сумасшедшей круговерти людской жизни, поломанной и разбитой, как кусочки стекла, преломляющей свет адского пламени. Они горят и искрятся, отбрасывая завораживающие блики и чаруя обманчивой красотой, скрывающей под собой бритвенно острые сколы, норовящие исполосовать, разрезать, распороть и изувечить окружающих. А выше них клубится черный смог, окутывая и скрывая город от чужих глаз, делая его обособленным филиалом Ада на земле. Он не даст вырваться, не позволит просто уйти, вылечится и забыть. Нет, Готэм умирает, и он умирает не один. Он тянет с собой своих любимых кукол?— искалеченных жителей, намертво привязанных к нему чёртовым стокгольмским синдромом.Джейсон ухмыляется. Он снимает свой шлем и, закрыв глаза и стоя на краю крыши, делает глубокий вдох. Лёгкие заполняются рыхлым рыжевато-бурым готэмским воздухом, ядом, наркотиком, от которого зависимы все, кто делит с Готэмом судьбу смертника. Голова начинает кружится, перед глазами закручиваются разноцветные пятна-колеса. Ему кажется, что он в парке аттракционов, крутится колесо обозрения, играет праздничный марш, и где-то на соседней улице проходит красочный парад. Парад смерти и безумия… Именно эта фраза лучше всего описывает жизнь в Готэме. И все они с ним повязаны. Никто из них не умрет своей смертью, никто не вырвется из порочного круга. Готэм просто взрастит себе новых кукол, и они сменят их, уже отслуживших своё, надоевших марионеток.Он пошатнулся и сделал шаг вперед. На несколько секунд он ощутил такую легкость и радость, что сердце пропустило удар. Таких захлестывающих эмоций он не испытывал даже в детстве. Безумная улыбка расцвела на лице. Следующее мгновение стало яркой вспышкой, резкой, ослепительной, как взрыв последнего фейерверка под конец праздничного парада.