1 часть (1/1)

Я сам тебе, праведный, руки вымою. Князь вперил взгляд во тьму: очертания предметов то появлялись, то вновь исчезали в синем сумраке, оставляя его наедине с мерцающими глазами.Эти глаза давно преследовали его повсюду, они таились в каждом темном переулке, в каждой тени, в каждой мысли; ему было нелегко находиться подле них. О, эти глаза были его погибелью, он знал это наверняка, но в комнате, где теперь лежала покойница, эти-то самые глаза казались князю непременным спасением, жизнью, светом.Ведь именно смерть же дарует человеку облегчение и надежду на спасение души? Мышкин протягивал свои дрожащие руки во тьму, пытаясь нащупать хоть что-нибудь в черно-синем вакууме. Ему было страшно, но это был праведный страх?— князь сам бы зарезал себя ножом, если б только эти глаза теперь приказали ему сделать это. Смерть боле не волновала его: кроме мрака и леденящего взгляда для него теперь ничего не существовало.—?Лев Николаевич, брат, что же ты?.. —?раздалось у него за спиной,?— Кому ты руку-то там протягиваешь?Князь почувствовал прикосновение к своему плечу и в страхе обернулся: глаза сияли теперь прямо перед его лицом?— Рогожин сидел рядом в неловкой и какой-то изломанной позе.—?Это ты? —?тихо пробормотал князь.—?Я,?— ответил ему Рогожин,?— Чего ты отвернулся-то от меня? Чего руками-то там машешь? —?Рогожин поймал ладони князя, сжал их в своих больших руках,?— Дрожишь весь… Руки-то вон они… Как трясутся у тебя… Ледяные…Князь повернулся корпусом к Парфену?— у него уже не оставалось сомнений в том, что он, Рогожин, настоящий. Мышкин смотрел на свои руки, которые теперь держал Парфен, и совсем не чувствовал их. Ему вдруг сделалось смешно:—?А я глаза твои видел, Парфен,?— смеялся князь,?— Из того угла на меня смотрели. Сияли… Ха-ха, как тогда, в коридоре, помнишь?.. Я тебя из темноты достать хотел, руками-то… Ха-ха, зарезать себя думал, если ты мне скажешь, ну, г-глазами этими своими.—?Совсем обезумел? —?озлобился Рогожин, сильно сжав руки смеющегося князя. Он рассчитывал, что боль приведет Мышкина в сознание, но реакция князя была странна: он прекратил смеяться и стал смотреть на Парфена с какой-то особенной тоской во взгляде, которая читалась в сумерках достаточно ярко. Рук из жесткой хватки он не вынимал, словно и не чувствовал, как сильно сжимают его пальцы, словно действительно готов был позволить Рогожину ранить себя. Парфен думал: ?Зарезать он себя готов по моему приказу… Сидит ведь, терпит, а я ему пальцы выворачиваю… Мученик… Святой!?. Его злость прошла за секунду:—?Лев Николаевич, что ты глупости говоришь? Глаза мои тут, на лице моем… Никак не в углу, брат,?— Парфен начал бережно поглаживать пострадавшие руки,?— Прости, прости меня, ну?.. Пугаю я тебя? Боишься, что ли? Думаешь, убью, да? Боишься ведь?Князь в ответ смотрел серьезно, строго. Помолчав минуту, он ответил:—?Я себя боюсь,?— он сделался грустен,?— А тебе верю, Парфен.—?Знаешь, князь, кого ты боишься? Не себя ты боишься, брат, не себя, а ту, которая там, за занавеской лежит… Я это знаю оттого, что сам её боялся и всё ещё может быть боюсь… Эта гадина нам с тобой всю жизнь испортила, кандалами нас к себе приковала, цепями обмотала, на шею их набросила,?— Рогожин говорил торопливо, страстно. Он не отпускал рук князя и приближался к нему все ближе, теряя опору,?— Я тогда-то, на лестнице, думал, что это ты мне мешаешь счастье построить, а потом понял, что все наоборот… Да, князь! Не там счастья-то я искал! —?взревел Парфен, а затем вдруг совсем приблизился к князю, бросил его дрожащие пальцы, заместо них обхватив лицо Мышкина, и продолжил шепотом,?— Веришь ты мне, Лев Николаевич?—?Верю.—?Так знай же, Лев Николаевич, что ты мне самый дорогой человек и что люблю тебя я во сто крат больше, чем когда-либо любил ту!.. Хороший, милый князь мой, я же для тебя ее… приготовил… Для нас с тобой, милый, добрый князь! Чтобы ты знал! Чтоб ты понял! Так знаешь ли ты? —?шептал он в лихорадке, цепляясь за скулы Мышкина.—?З-знаю, и я, я… —?князь был чрезвычайно взволнован, он дрожал и почти не мог владеть собой,?— В-всегда знал, Парфен.Лицо Рогожина просияло безумной радостью:—?Мой добрый князь, ты один, один у меня в сердце, хороший мой, лучший из людей! Все для тебя сделаю, спасу тебя от всех, от этой гадины уже спас, видишь? —?с жаром шептал Парфен,?— Веришь же ты мне и моему чувству?Рогожин в безумном порыве дернулся вперед к князю, желая быть еще ближе к нему; они оба потеряли равновесие и рухнули на диванные подушки, цепляясь друг за друга. Князь оказался лежащим на спине, Парфен же с изумлением смотрел на него сверху вниз, читая в глазах князя Мышкина безмерное доверие и понимание. На молодом и взволнованном лице князя не было выражения страха и стыда, он был как бы лихорадочно спокоен. Рогожин мысленно сравнил его лицо с лицом Господа, но не с той ужасающей гримасой мученика на картине в гостиной, а со светлым ликом, которое с любовью выписывают искусные иконописцы: Лев Николаевич словно понимал все об этом мире и о нем, Рогожине, тоже?— безграничная мудрость выражалась в его взгляде, и любовь, и понимание, и принятие.Парфен, наполненный высшим чувством, восхищенно и тем не менее осторожно припал к губам князя. Поцелуй был нежным, почти целомудренным. Рогожин задыхался от восторга, а рассудок князя медленно покидал его слабое тело: он потерялся окончательно, ощущая сухие и звонкие поцелуи на своих щеках.—?Что ты, князь? —?спросил Рогожин, уловив оцепенение Мышкина,?— Та тебя лучше целовала?Упоминание о покойнице болезненно пронзило сознание Льва Николаевича яркой вспышкой, вернуло его на землю. Ему вновь сделалось дурно, беспокойно. Парфен смотрел на него сверху и ждал реакции, и князь, особо не раздумывая, притянул его к себе для нового поцелуя.Они провели в блаженном отстранении от всего мира несколько тихих минут, до тех пор пока Рогожин не прервал поцелуй, вставая.—?Душно-то как… —?он развязывал шейный платок,?— Князь, хватит нам лобзаться, идти нужно… Идти, скорее, скорее! Духота какая, невозможно!..—?К-куда же?—?Нам с тобою теперь либо в окно, либо в воду,?— с страшной улыбкой пробормотал Рогожин,?— Выйдем вместе, и в Неву! Как же жарко, Господи… А Нева холодная, хорошая…Князь в ответ глядел совсем потерянным и отчаянным взглядом.—?Ну, не хочешь в Неву, тогда… Тогда в Америку! Поедем! Сейчас же! Я ещё не все свои миллионы растратил на ту… Едем же в Америку! —?он схватил князя за руку и потянул на себя, видя, что Мышкин снова начинал дрожать.—?Парфен, оставь! —?вскричал князь, падая на пол,?— Я не могу идти, оставь, Парфен, прошу тебя! Н-ноги нейдут… —?он действительно не чувствовал своих ног и не мог владеть собой. Состояние Мышкина стремительно ухудшалось. Он едва ли мог здраво мыслить, но сострадание и страх за судьбу Парфена не покидали его — он жутко боялся за Рогожина и за его безумные идеи... Беспокойство князя усиливалось. Он начал плакать.—?Лев Николаевич, милый, да я тебя на руках понесу! Да я… Да я тебя доставлю на своей спине в эту Америку, хочешь?Ноги?— это, по существу, пустяки… Тебе не обязательно… —?Рогожин наклонился к нему, терзаясь из-за его слез и не понимая их суть.—?Н-не хочу… Не надо, не надо Америку, Парфен, останемся, я прошу тебя! —?умолял князь, обнимая Рогожина слабыми руками, притягивая к себе, пытаясь остановить.Обнимаемый неожиданно напрягся в его руках:—?Князь, тихо! Ни звука!Секунд тридцать они провели в тишине, нарушаемой слабыми всхлипами князя. На лице Рогожина отразилась гримаса ужаса, когда он воскликнул:—?Т-ты слышал, князь? Она т-там… Ходит! —?кричал он,?— За занавеской! Все кончено! Пропала наша Америка… Пропали и мы с тобой!.. —?Рогожин оборвал свою безумную речь истерическим смехом.Он все смеялся, дергаясь в руках князя, убеждая его в том, что покойница стоит за занавеской и слушает, ждет момента, чтоб зайти. Князь, тихо плача от отчаяния, ласково гладил горячий лоб Парфена своей дрожащей рукой, шептал лишь одну фразу: ?не надо?. Он хотел уберечь и спасти Парфена, он хотел спастись и сам?— но все уже было решено для них обоих. Все уже было бессмысленно.Князь уже не был в силах понимать хоть что-либо?— он вряд ли вспомнил бы свое имя, если б его окликнули в тот момент; единственной его целью стало утешение Рогожина, поэтому он беспрерывно гладил безумного Парфена по голове. Ему было невыносимо тяжело, он весь как бы состоял из отчаяния и боли, но он страдал не за себя?— он мученически страдал за всех, кто заслуживает сочувствия и понимания…Он плакал так сильно, что не мог ничего видеть в уже просветлевшей комнате: все предметы сливались в его глазах в серо-синее нечто. Вдруг, его внимание привлек странный отблеск света среди темного фона: князь сделал над собой усилие и сфокусировал взгляд на выразительной точке.Из угла комнаты на князя смотрели мерцающие глаза.Рогожин в его руках неожиданно закричал ?В окно или в воду!? и громко рассмеялся.