1 часть (1/1)

Тела, тела... Много тел. Женских. Перемотанные веревками и проволокой, помещенные в старинные рамы, они совершенны. Что ж - я много старался, делая их такими. И пусть пока я лишь повторяю известные произведения искусства, я верю: когда-нибудь, найдя подходящее тело, я все-таки смогy создать собственный шедевр. Я медленно иду по заброшенному зданию. Пусть запах здесь стоит и не лучший, а девочки постепенно теряют форму, для меня это место священно. Это мой музей. Музей, посвящённый самому реалистичному искусству. Из крайней комнаты раздается плач. Наверное, та самая девчонка, которую я привёл три или четыре дня назад. Я, признаться, совсем забыл о ней. Странно, что она ещё не умерла. Впрочем, это хорошо - с живым материалом работать приятней. Думаю, сегодня я порадую себя песнями этой специфической, непонятной многим, но все же прекрасной музыкой. Per morten clamoris opera - опера предсмертных криков. Так я зову этот жанр. Я толкаю старую дверь и захожу в комнату. Связанная девчонка лежит на полу и плачет. Подняв голову, она видит меня. В ее глазах отражается страх. Дергаясь, она пытается отползти, но веревки мешают ей сделать это. Мне нравится наблюдать за её беспомощностью. А у неё красивые глаза... Жаль, что мне придётся удалить их. Но оставлять их девчонке нельзя - Франча рисовал Мадонну спокойной, да и портятся глаза довольно быстро. Как печально, что я не могу оставить их себе... А мне так понравился зелёный цвет её глаз... Чёрт, кажется забыл маску. А так хотелось потанцевать перед ней. Ну что ж, придётся обойтись побоями. Благо мне не нужно изображать обнаженную женщину. Значит, органы можно будет удалить и через живот, а перед тем и немножко поразвлечься... Я хватаю девчонку за веревку и с трудом привешиваю к крюку в потолке. Что поделать - возраст берет своё. Она пытается сопротивляться, но её организм ослаб от голода. И девчонке остаётся лишь беспомощно дергаться, подвешенной под потолком, истекая слюной и слезами. Какая же она все-таки жалкая... Я выдергиваю из её рта кляп и тут же ударяю по лицу. Она кричит, и её крик звучит для меня словно песня. - Красивый голос! - хвалю я её, продолжая наносить удары. - Меццо сопрано, редкий голос у женщин. Таким голосом обладают Чечилия Бартоли и Вальтрауд Майер. Хотя откуда такой как ты, одной из примитивной толпы, знать знаменитых оперных певиц? Что ты молчишь, пой! - с этими словами, я бью её ещё сильнее. Мне нравится наблюдать, как появляются длинные рубцы на её нежном обнажённом теле. Как звучит её крик - высокий, тонкий. А эти слёзы... Их так приятно слизывать с её щёк.. Хех, что поделать - такой я старый развратник. Но, похоже игра затянулась. Пора переходить к делу. Я отцепляю ее с крюка. Девчонка мешком падает на пол, не в силах даже отползти. По щекам её текут слезы. С трудом приподняв голову, она произносит: - За что?.. Я смотрю на неё с улыбкой. Неужели она не понимает, как ей повезло стать одним из моих будущих шедевров? О, одному дьяволу известно, как долго я искал подходящее тело для Мадонны! Я уже почти отчаялся, когда появилась эта девчонка, выжившая суицидница. Она все равно должна была умереть. – Ты должна благодарить меня. Ты ведь хотела умереть, разве не так? Почему же теперь ты боишься? Ты говорила мне, что сделала это ещё из-за того, что считаешь себя ничтожным уродом. Хотя, как говорил Паскаль - величие человека в том и велико, что он осознаёт своё ничтожество. Но это явно не твой случай, прости. Ну так вот улыбнись... - я подхожу к ней и медленно провожу губами вниз по щеке к шее, оставляя влажный след, видя, как её лицо морщится от отвращения а глаза застилают слёзы. - теперь ты станешь красивой... Мои губы находят её, и на моём языке ощущается восхитительный вкус её крови. ...Спустя час с небольшим я буквально тащу её в комнату, где провожу операции. Она не сопротивляется, лишь скулит, точно побитая собака. Ничего, потерпи совсем немного. Скоро ты станешь настоящим шедевром. Скоро твоя душа низвергнется в ад, но тело останется здесь, радовать глаз благодарного творца. И поверь - я буду любить тебя. Моей любви хватит на всех. Вскоре девчонка уже лежит на столе, связанная по рукам и ногам. Ей уже все равно - она желает смерти. Что ж, я подарю ее ей. – Есть два пути избавить вас от страдания: быстрая смерть и продолжительная любовь. Фридрих Ницше – пояснил я, понимая, впрочем, что ей все равно. – Я подарю тебе и то, и другое. Я беру лежащий на столе нож и рассекаю крупные сосуды шеи. Она умрёт быстро и почти безболезненно. Сейчас у меня есть немного свободного времени, пока кровь не стечет. Я выхожу из разделочной, захожу в комнаты, любуясь девочками. Жаль, что мои картины недолговечны - самые первые произведения уже почти полностью сгнили, и держаться лишь за счёт тех составов, что я взял из больницы. Но ничего. В мире ещё полно депрессивных суицидниц и психически больных девушек и женщин, многие из которых даже не знают, что вены надо резать вдоль, а не поперёк. Моделей у меня всегда будет предостаточно. И единственное, о чем я жалею и чего боюсь, так это то, что моё искусство так никто и не оценит. Было бы здорово подыскать себе ученика, но подходящей кандидатуры у меня пока не имеется. А жаль... "Нам отказано в долгой жизни; оставим труды, которые докажут, что мы жили!" - всплывает в уме цитата знаменитого римского писателя. Хотя, конечно, ко мне это применить сложно. Но кто знает?.. За размышлениями я не замечаю, как проходит время. Лишь отвлекшись, я смотрю на часы. Прошло уже больше сорока минут. Я возвращаюсь к материалу. Кровь уже едва сочится из разрезанных сосудов, зато на полу её целая лужа. Дальше дело за малым - вскрыть, удалить органы, заштопать разрез - все это я проделываю почти механически. Нож взрезает все еще теплую плоть, пока старый приемник с моей любимой кассетой играет Ave Maria Шуберта. Думаю, я мог бы стать неплохим патологоанатомом или судмедэкспертом, если бы не выучился на психиатра. Гораздо труднее после такой работы набирать в ведра воду и таскать их через все здание, чтобы омыть модель, а потом посадить и одеть готовое тело с максимальным соответствием. Но вот работа с девчонкой закончена. Она сидит на стуле, чуть склонив голову на бок. Лицо её спокойно, глаза удалены. Остается последний штрих. Я открываю старый шкаф и бережно достаю оттуда большую банку с почти сформированным младенцем. Глядя на его недвижное лицо, я на миг испытываю чувство жалости. Но я тут же подавляю его - мой сын станет частью шедевра и я горжусь этим. Он все равно был обречен с самого начала. Немного гвоздей и проволоки и произведение завершено. Спокойная, немного печальная Мадонна держит на руках маленького Бога. Я делаю шаг назад, любуясь своим творением. Да, эта комната будет посвящена только ей. А теперь мне нужно сходить поговорить кое-с-кем. Я стою возле решётки, где висит мертвая Лиз, чья грудь пробита насквозь длинным железным прутом. Чёрные волосы, прическа "хвостик", печальное выражение лица - все как и при жизни. Даже халатик тот же – голубой, медсестринский. Пожалуй, она единственная девушка, которую мне не хотелось убивать. Но я не мог оставить ее жить. Правда не мог. Мне слишком нужен был младенец, а убить его уже после рождения я бы не смог – я художник, а не садист и детоубийца. Я ведь и вправду её любил... Она была особенной и заслужила остаться такой - одновременно обыкновенной, но столь отличающейся. Моей музой. А потому я и не использовал её тело в картине. Её образ – шедевр сам по себе. Я подхожу поближе, нежно гладя Лиз по голове. Бедняжка много претерпела при жизни. Она ведь даже хотела спрыгнуть со здания, когда узнала, чем обернулись для неё наши короткие отношения. Я едва удержал её от этого поступка. Я не хотел, чтобы она умерла. Ведь она могла бы стать моей преемницей. Наследницей творца, владелицей галереи. Я бы учил её всему. Помогал и подсказывал. Она бы стала достойной продолжительницей - но она слишком любила этих людей и того, кто стал плодом нашей греховной любви... Я протягиваются руку и слегка сжимаю её холодную ладонь. Оправляю складки на одежде. Моя девочка должна быть идеальной. И хоть я знаю, что Лиз меня не слышит, я разговариваю с ней – ведь я верю в душу, которая наблюдает... - Прости, что поступил так с тобой, милая. Но ты ведь знаешь, что у меня не было другого выхода. Впрочем, ты меня поймешь. Всегда понимала. И... Спасибо тебе за нашего сына. Да, ты можешь злиться и волноваться за то, что я отдал его в руке другой женщине, но поверь - ничего плохого она не сделает, просто тихо понянчит и убаюкает. И ревновать тебе тоже не стоит - ведь я люблю лишь тебя и нашего сына. Я всегда буду любить только вас обоих... Её губы совсем не такие, как у той живой девушки. Те были горячие, соленые и влажные от крови. Губы Лиз – ледяные, сухие и пахнущие формалином. Но для меня не будет губ прекраснее и желаннее. Пусть даже они никогда больше не ответят на поцелуй. Но и зубы её не сожмутся, не давая мне ощутить её вкус. Лиз не остановит меня, не воспротивится мне, как это делают живые. Ведь она любит меня, а я – её. И так будет всегда. Так будет вечно. Я отстраняюсь назад, с сожалением разрывая поцелуй и, попрощавшись с Лиз, ухожу прочь из мёртвой галереи.